Дорогой длинною

– Ничего твоим мертвецам не будет, - весело сказала Маргитка.
– Я от Паровоза. Помнишь такого?

– Забудешь его… - Старик смотрел на Маргитку сощуренными слезящимися глазами, а стоящего рядом Илью, казалось, не замечал.
– Чего Семёну надо-то?

Маргитка подошла к старику, поднялась на цыпочки, что-то торопливо заговорила, показывая на избушку. Илья наблюдал за ней с нарастающим недовольством, уже начиная понимать, в чём дело. Когда же дед молча кивнул и Маргитка полезла в рукав, Илья поспешно шагнул к ним. Не хватало ещё, чтобы за него платила девка!

– Получи, дед.

Никодим поднял голову. Поблёкшие глаза недоверчиво посмотрели на Илью:

– Ты-то что за молодец? Цыган, что ли?

– А она, думаешь, кто?

– пробурчал Илья.

– Не знаю, - пожал старик могучими плечами.
– Я, мил человек, ничего не знаю, ничего не ведаю и при живых глазах слепым хожу. Потому до девяноста годков и дожил. Хошь - плати сам, мне без вниманья. Благодарны премного, господа цыгане, за ваше неоставление…

Последняя фраза прозвучала с явной насмешкой, но Илья промолчал.

Молча проследил за тем, как Никодим прячет деньги за голенище сапога, подхватывает с травы свой заступ и бесшумно, как бродячий кот, исчезает в крапивных зарослях, и лишь после этого повернулся к Маргитке:

– Он кто?

– Говорю - колдун… Да сторож, сторож он при кладбище.

– А ты его откуда знаешь? И Паровоз тут при чём?
– Маргитка молча улыбнулась, и Илья повысил голос: - Отвечай, раз спрашиваю! Была ты с ним здесь?

– А ты на меня не ори, серебряный мой, - спокойно сказала она.
– Я тебе не жена - забыл? И не спрашивай ни о чём. От лишнего спроса голова болит.

Пойдём-ка лучше.

Маргитка выпустила руку Ильи и, наклонившись, быстро вошла в низенькую, держащуюся на одной петле дверь избушки. Ему оставалось только последовать за ней.

Внутри оказалось неожиданно чисто и даже просторно, словно стены старой избёнки раздвинулись, впуская гостей. Стоя на пороге, Илья осматривал проконопаченные стены, мрачного Спаса в углу, лубочные картинки возле окна, широкие нары, покрытые лоскутным одеялом, стол с потёртой скатёркой, ухваты и кочерги у белёной печи. За печью валялись какие-то узлы. Илья подошёл было посмотреть, но Маргитка поспешно оттащила его от них:

– Нет, ты туда не заглядывай, это лихими людьми положено.

– Краденым, что ли, Никодим твой торгует?

– А шут его ведает… - Маргитка, стоя к нему спиной, взбивала подушки на нарах.
– Я не спрашиваю, здоровее буду. Мне, может, тоже хочется до девяноста годов дожить… Нет, вру, не хочется! На кого я тогда похожа буду?

Илья слушал и не слышал её болтовни. Стоя у порога, глядел на то, как Маргитка, управившись с постелью и откинув угол лоскутного одеяла, садится на край нар, закидывает руки за шею, расстёгивая крючки платья, как стягивает его через голову, как, ворча, распутывает застрявшие в крючках пряди.

Оставшись в рубашке и обеими руками встряхивая волосы, она посмотрела на Илью. Тихо сказала:

– Ненаглядный мой… Иди сюда - ко мне. Иди…

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Тёмная вся, как мёд гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы… Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или… или чем чёрт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения её тоненьких, горячих пальцев - и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.

– Девочка… Чяёри… Цветочек мой, чергэнори^[117]… солнышко весеннее… Мёд ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…

– Ой, боже мой… Боже мой… Боже мой, Илья… Она плакала, улыбаясь сквозь слёзы, и торопливо смахивала солёные капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и чёрные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся брёвнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметёный пол избушки.

Глава 8

В ночную тишину врезались крики.

– Илья… Илья, проснись… Да просыпайся же!

– Что такое?..

– Горит!

Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался.

В самом деле пахло гарью.

– Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда…

– Подожди, это не у нас. С улицы несёт.

Настя по пояс высунулась в открытое окно. Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце тёмной Живодёрки отчётливо было видно красное зарево.

– Поднимай всех!

На ходу натягивая сапоги, Илья через три ступеньки поскакал по тёмной лестнице вниз.

Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу стояла распахнутой, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми вёдрами.

Мимо Ильи пронёсся с двумя жбанами Кузьма, за ним - Митро с бадьёй.

Молодые цыгане умчались ещё раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая вёдра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку солёные огурцы, вырвал его у неё из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.

Тёмная Живодёрка была полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, со стороны ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодёрского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.

– Кто горит, морэ?
– заорал Илья вслед.

– Шалавы наши… - донеслось уже из-за угла.

Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось всё ближе, вопли и грохот вёдер - всё отчётливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с вёдрами: черпали из "басейни" на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счёты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо.

– Даная Тихоновна, как это ты?..
– сочувственно спросил Илья.

– Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько!
– жеманно отозвалась мадам Даная.
– Опять кто-то из гостей в постеле папироской баловался. Уж просилапросила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно… Всё едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение - второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!

Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна была рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свёртки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Наружу выбежали двое босых кадетов. Потом Петька Конаков - без штанов, но с вцепившейся в него девицей. За ним отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом в ночной рубашке. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.