Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Обратный пример: антихристовы — революционные — демагоги, мерзавцы времен революций, что французской, что русской. Все эти Робеспьеры, Мараты, Ленины, Троцкие…
Особая тема (развить) — слово христианское и антихристово. Особенно на Руси. Ну почему, почему тот же Достоевский через все свое тихое одинокое писательство столь неотвратимо тяготел, и даже с самого начала, к говорительству (любил с молодости наизусть произносить Пушкина, Шиллера, Гоголя, любил читать из самого себя публично — монолог Мармеладова. И даже на старости лет — монолог Пимена).
Исследовать Речь Достоевского о Пушкине в устном и письменном ее восприятии — великое дело, сулящее великое открытие. Почти предельный пример для этого.
Вся
«Перед зеркалом»
Кажется, уже в «Самообмане Раскольникова» я подошел к этой мысли о зеркале, а теперь вдруг пробило, пронзило: весь Достоевский (и сам, и герои главные) — стоит «перед зеркалом».
Раскольников смотрится в других людей как в зеркала: в Лужина, в Свидригайлова, но и в мать, в Дуню, Соню, Разумихина, даже в Порфирия (а сам Порфирий смотрится в зеркало Раскольникова). И все — узнают друг друга. И все — боятся себя.
Такого обнажения «перед зеркалом», как разговор Ивана с чертом, не бывало, и будет ли? Томас Манн со своим Ливеркюном лишь «перевел» Достоевского на немецкий: но этот перевод-плагиат одновременно и восхищает, и раздражает.
Да, кстати, для будущего, театрального Достоевского (тут без Давида Боровского не обойтись), — дать образ зеркала на сцене.
Самосознание и самообман… Но ведь это и есть, в сущности, проблема зеркала… Да весь мир, в сущности, и есть гигантская вселенская «комната смеха» (вспомните открытие собственного идиотизма), но еще, конечно, и «комната плача», плача по себе.
…Но таких зеркал, как у Достоевского, — не бывало.
Библия — главное зеркало человека, народов, человечества.
Искусство — зеркало главного зеркала (я говорю о европейском искусстве, но, кажется, и в любом другом искусстве — так же, но по-своему).
Открытие и изобретение… Не равны, не тождественны. Почему? Христианство — открытие духовного зеркала, искусство — изобретение способов постижения этого открытия…
Чувствую, предчувствую, догадываюсь об «ереси» этого утверждения, но и о каком-то зерне его истины.
Наверное, как всегда, «все — сложнее»: в самом искусстве (если рассматривать его автономно) есть свои открытия, но и свои изобретения…
Дать дефиниции, определения открытия и изобретения. Вообще, может быть, лучше сказать так: всякая религия есть открытие духовного зеркала. В чем специфика тогда христианства? Во-первых, в открытии зеркала личностного. Во-вторых, в открытии зеркала общечеловеческого, в-третьих, в каком-то непонятно и понятно органическом сочетании того и другого перед большим зеркалом Бога.
Религия родилась как искусство. Но и искусство родилось как религия.
Были они вначале — абсолютно нерасчлененными. Потом?.. — особо. Думать. Религия — искусство. Искусство — религия. Есть «общий знаменатель» — Апокалипсис, откровение. Почему Церковь боялась искусства? (И даже и до сих пор.) Почему Церковь любила искусство?.. «Большое зеркало». Но были и зеркалята кривые.
Как бы соединить мою наклевывающуюся теорию зеркал с «теорией полифонии» М. Бахтина? Чувствую, что есть точка соединения: зеркала-то — говорящие, кричащие, даже когда молчат.
«Полифония» — «полизеркалье». Зеркала то говорят, то кричат, то молчат — тоже знак! Молчание бывает сильнее всякого крика.
А венецианские зеркала (на рамках которых помещались аллегорические изображения планет)?! Зеркала, отражающие человека
«на фоне», точнее, в координатах всей его всемирной судьбы, «на фоне» всего мира, бесконечности, и пространства, и времени…Раскольников смотрится в Лужина и Свидригайлова как в зеркала, узнает себя и хочет, готов их разбить, чтобы не видеть, не узнать, узнав (то есть обманув себя). То же самое: зеркала Ивана — черта, даже Алеша — Дмитрию: «Ты на верхней ступеньке, я — на нижней, но на той же самой лестнице, — придется все пройти…»
«Юности чистое зерцало»…
Гамлет — матери: «Обрати зрачки свои внутрь себя». Да, открытие (открытие!) зеркала в природе, в озере, в роднике, в колодце уж во всяком случае не менее значительно, чем открытие огня, — тоже ведь дар природы. Замечено наконец человеком. А потом — изобретение техническое, технологическое и зеркала, и огня. И наконец, откровение, Апокалипсис, открытие зеркала духовного.
Достоевский — Герцен — Ленин
Точка здесь такая. 1870 год…
Начало января 1870 года. Достоевский начинает «Бесов».
21 января 1870 года. Умирает Герцен, только что написавший свое гениальное духовное завещание — «Письма к старому товарищу».
21 апреля 1870 года родился Ленин. Родился главный персонаж «Бесов» Достоевского и, в сущности, «Писем к старому товарищу». (Потом он выскажется о тех и других.)
Пересечение в одной «точке» этих трех линий российской судьбы (да и судьбы всего мира) сначала даст небывалый социально-духовный взрыв, а теперь может дать и взрыв понимания.
Хронологически точнее — сначала Герцен, потом Достоевский. «Письма к старому товарищу» — это действительно недооцененная гениальная философия истории, сопоставимая разве что с «Философией истории» Гегеля, самим Герценом (внутренне) противопоставленная Гегелю. Я имею в виду противопоставление герценовской «субъективности» гегелевской «объективности». Точнее: противопоставление понимания истории вне духовно-нравственных критериев, ориентиров, масштабов — с таковыми.
А Гегель был неверующим? Верующим, конечно, но история у него, в сущности, понималась вне добра и зла. Более того, он считал, что эти категории лишь мешают понять ее объективный ход («ум злодея» — говорит он — выше всяких моралей…). Что бы он сказал после 1945 года? Ему пришлось бы в корне изменить свою точку зрения, а Герцену убедиться в страшной правоте своей.
Никто так не раскусил нечаевщину, как Герцен, поняв ее как главную угрозу, угрозу не только и не столько социально-политическую, сколько духовно-нравственную для всего человечества.
«Дворянский этап» русской революционно-демократической традиции и завершился завещанием Герцена. Оно выстрадано им так же, как пушкинский «Пророк» после пушкинского же «Демона» и «Сеятеля».
Чудовищная несправедливость Достоевского в отношении к Герцену: в «Бесах» он «подан» как автор пародийного стихотворения «Студент» (которое написал Огарев, посвятил его — забыл кому, а потом, под давлением Нечаева, перепосвятил Сергею Геннадьевичу Нечаеву). [214] Именно с Огаревым и с Бакуниным Герцен в конце жизни схватился не на жизнь, а на смерть, из-за Нечаева, и с самим Нечаевым, конечно. И эта схватка (мысль не моя, а петербургского автора в книжке о Нечаеве) ускорила смерть Герцена. Нечаев смертельно боялся публикации писем Герцена о нем, всячески срывал эту публикацию, шантажировал дочь Герцена (не поддалась, оказалась достойной отца).
214
«Светлая личность» — пародия на стихотворение Огарева «Студент» — приписывается Герцену Петрушей Верховенским, но ему тут же возражает Липутин (10; 423); комментаторы ПСС считают, что это стихотворение не писал и Огарев, а создано оно неким анонимным автором (12; 203, 303).