Достоевский над бездной безумия

Здесь видится аналогия с эмоционально-волевыми «метаморфозами» не только Ставрогина (чуть не ставшего свободным «гражданином кантона Ури» и покончившего жизнь самоубийством, возвратившись в родной дом), но и Настасьи Филипповны, героини романа «Идиот», на самом деле бежавшей из-под венца от христоподобного Мышкина под нож Рогожина. Еще увереннее, чем Маврикий Николаевич о Лизе, Мышкин говорит о Настасье Филипповне: «Да, она сумасшедшая!» – добавляя, что о безумии ее «теперь уже в эти дни совсем наверно узнал...» (8; 484). Жалким и больным ребенком, которого «невозможно оставить на свою волю», так как «тут именно то, что он подозревает уже давно», стала она для князя. Не истеричными, а более глубоко психотичными оказывались ее приступы. Так, придя к Настасье Филипповне за пять дней до свадьбы, князь «нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство: она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у них же в доме, что она его сейчас видела, что он ее убьет ночью... зарежет!» (8; 490).

Накануне назначенной свадьбы князь застал Настасью Филипповну «запертой в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике... наконец отворила, впустила одного князя... и пала перед ним на колени... – Что я делаю!.. что я с собой – делаю! – восклицала она, судорожно обнимая его ноги...» (8; 491). И хотя они расстались через час счастливо, но на следующий день, уже перед самим венчанием, она, взглянув в зеркало, заметила с «кривой» улыбкой, что «бледна, как мертвец», набожно поклонилась образу и вышла «бледная, как платок». Встретив недоброжелательство толпы, она «бросилась с крыльца прямо в народ», добежала до Рогожина, как безумная, схватила его за обе руки умоляя: «Спаси... увези меня! Куда хочешь, сейчас!» (8; 493). В поезде она «как сумасшедшая совсем была... от страху» и сама к Рогожину «пожелала заночевать». Когда же в дом входила, шептала, «на цыпочках прошла, платье обобрала, чтобы не шумело, в руках несет... сама пальцем... грозит» (8; 504).

Соперница, разрывающаяся между чувством и долгом, женщина, с детства униженная неопределенностью положения «дамы с камелиями», пытающаяся принять решение и не способная это сделать, не предавая себя и не делая несчастными других, играющая с огнем в прямом и переносном смысле, – такова Настасья Филипповна, героиня романа «Идиот». Ощущая силу вызываемого ею чувства и не умея сделать человека счастливым, не отдаляя его от себя и не отдавая сопернице, она самоотверженно стремится возлюбить своего избранника. И в то же время она неспособна преодолеть эгоизм, достигший чрезвычайной болезненности; она упивается позором и ожидает свою гибель.

Запас наблюдений Достоевского над женщинами значительно меньше, чем над мужчинами. Однако связь с Аполлинарией Сусловой, отношения с которой были одновременно загадочными и мучительными для Достоевского, дала ему впечатления, позволившие создать тип «демонических женщин». По этому поводу литератор П. Косенко замечает: «Если свести воедино мнения ряда литературоведов, то окажется, что Суслова является прототипом таких героинь писателя, как Полина, Дуня Раскольникова, Настасья Филипповна, Аглая, Лиза Дроздова, Ахмакова, Грушенька, Катерина Ивановна, что с ней связаны романы и повести Достоевского... чуть не все художественные произведения, созданные им после знакомства с Сусловой». [71]

71

Косенко Я. Иртыш и Нева. Алма-Ата, 1971. С. 218–219.

По-видимому, нелегко разобраться в тех взаимных обвинениях, упреках и претензиях, которые сохранились в переписке Достоевского с А. Сусловой, их дневниках, в противоречивых свидетельствах и домыслах современников. Однако объективность характеристики, данной Достоевским своей возлюбленной («Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям...» – 28; 2; 121), подтверждается не только всеми событиями жизни А. Сусловой, но и в ее письмах и дневнике. Вот, например, строки из письма, в котором она объявила Достоевскому о разрыве их отношений (из-за ее безумной, но несчастной любви к иностранцу): «Ты едешь немножко поздно... Все изменилось... Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности... надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мною восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу сказать, что ты не знал, да и я сама себя не знала. Прощай...». [72] А вот ее запись в дневнике о кратковременном примирении с Достоевским: «Опять нежность к Федору Михайловичу. Я как-то упрекала его, а потом почувствовала, что не права... я стала нежна с ним. Он отозвался с такой радостью, что это меня тронуло, я стала вдвойне нежнее. Когда я сидела подле него и смотрела на него с лаской, он сказал: „Вот это знакомый взгляд, давно я его не видал“. Я склонилась к нему на грудь и заплакала». [73]

72

Гроссман Л. П. Достоевский. М., 1962. С. 273.

73

Там же. С. 179.

Мотивы, по которым А. Суслова сначала рассталась с Достоевским (он не хотел разводиться с чахоточной женой), а потом, после смерти жены, не захотела выйти за него замуж («уже его разлюбила... Потому, что он не хотел развестись» [74] ), свидетельствуют о противоречиях, пронизывающих ее эмоциональную жизнь. Именно так она объясняла запутанные отношения с Достоевским своему мужу, с которым тоже не была счастлива.

И продолжала писать Достоевскому после того, как он вновь женился. По мнению Анны Григорьевны, «это было очень глупое и грубое письмо, не вызывающее особенного ума... она была сильно раздосадована женитьбою Феди и что тоном письма выразилась ее обида...» На лице Достоевского при прочтении появилась горькая улыбка: «Это была или улыбка презрения или жалости... но какая-то жалкая, потерянная улыбка...». [75]

74

Там же. С. 281.

75

Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 101–102.

Глава, посвященная А. Сусловой у Л. П. Гроссмана, заканчивается фразой: «Сердце, склонное к благородным проявлениям, было не менее склонно к слепым порывам страсти». Приведя предсказание Достоевского («Мне жаль ее, потому что предвижу, она вечно будет несчастна»), он добавляет: «Последнее предсказание, несомненно, сбылось». [76]

Даже из приведенных сведений А. Суслова предстает не только как несчастная и взбалмошная, но как и больная женщина, неспособная осчастливить ни одного из мужчин, с которыми столкнула ее жизнь. Весь ее жизненный путь неровен и насыщен неожиданными поворотами личной судьбы. Периоды относительного затишья были непродолжительными, тогда как эмоциональные перепады из одной крайности в другую при возникновении внезапной, не считающейся с препятствиями, но столь же неожиданно завершающейся любви заполняли всю ее жизнь. Безумие постоянно просвечивало через ее мнимую «истеричность», искажая также ее восприятие и понимание принимающих участие в ее судьбе людей. Значительная часть обвинений в адрес Достоевского, по-видимому, является плодом ее болезненного воображения.

76

Гроссман Л. П. Достоевский. С. 282.

Все «демонические женщины» Достоевского, прототипом которых была Аполлинария Суслова, трагически страстны и прекрасны, но не способны дать счастье тем, с кем они соприкасаются. Именно из-за невозможности в условиях общества, построенного на лицемерии, естественно любить и добиваться реализации идеала героини Достоевского двигались по жизненному пути от любви к безумию.

«Тяжело тебе, женщина», – так понимает Митя Карамазов Катерину Ивановну. «О, я несчастна! Таков мой... ужасный, несчастный характер!» – признается она сама, раздираемая ненавистью к Грушеньке, любовью-ненавистью к Мите, странной любовью к Ивану, неспособностью ни чувствами, ни поступками проявить свою любовь.

Попробуем разобраться в ее чувствах. Казалось бы, Митю она любит только как человека, «за его сердце». «Исступленно и торопливо» говорит она, придя в тюрьму: «Я... пришла... сказать тебе, что ты мой... что безумно люблю тебя... и любила тебя, что ты сердцем великодушен!.. Любовь прошла, Митя!.. но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек... И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня... люби меня, всю твою жизнь люби...» (15; 187–188). Но достаточно ей представить, как Митя убежит с ее соперницей, Грушенькой, и уже она «озлилась» не только на Митю, но и на Ивана, сказавшего ей об этом.

Особенно показательны алогичность и бесконтрольность ее эмоций-мыслей по отношению к Ивану. Поняв, что Иван, даже ревнуя ее (подозревая, что она любит Митю), не оставил мысли спасти брата и ей же самой доверил дело спасения, Катерина Ивановна «...хотела было упасть к ногам его в благоговении», но, как подумала «вдруг, что он сочтет это только лишь за радость мою, что спасаю Митю (а он бы непременно это подумал)», «опять раздражилась и вместо того, чтобы целовать его ноги, сделала опять ему сцену!» (15; 180–181).

Ее непоследовательность проявляется и в отношениях с Митей. Пытаясь разобраться в логике своего рокового выступления на суде, ложно обвинившего Митю, Катерина Ивановна «почти бессмысленно» говорит: «И тогда не верила! Никогда не верила! Ненавидела тебя и вдруг себя уверила, вот на тот миг... Когда показывала... верила... а когда кончила показывать, тотчас опять перестала верить...» (15; 188). И она права, когда говорит, отчаявшись справиться с собой: «Вы еще увидите; я сделаю, я доведу-таки до того, что и он (Иван. – Авт.)бросит меня для другой, с которой легче живется, как Дмитрий, но тогда... уже я не перенесу, я убью себя!» Болезненны ее эмоции в ссоре с Иваном, когда ее «до того захватил гнев за ненавистный, презрительный взгляд, которым он вдруг поглядел», что она вдруг закричала: «это он, он один уверил меня, что брат его Дмитрий убийца!» Самообвинения ее («Я нарочно наклеветала, чтоб еще раз уязвить его, он же никогда не уверял меня, что брат – убийца... я сама уверяла его!.. всему причиною мое бешенство... Я всему причиною, я одна виновата!»– 15; 181) также глубоко болезненны.