Достоевский над бездной безумия

К. Леонгард, обратив внимание, что Катерина Ивановна «способна на восторг, быстро переходящий в отчаяние», отнес ее к тем больным, которые, «впадая в экстатическое состояние, чувствуют себя призванными к тому, чтобы принести счастье и освобождение другим людям». [77] Содержанием их идей «служит собственное счастье или счастье других». [78] Мысль ее сделать никогда не любимого по-настоящему Митю счастливым, пожертвовав ему себя, превратить свою соперницу Грушеньку в союзницу по его спасению вполне укладывается в идею «экстатического счастья». Для Леонгарда важно, что Катерина Ивановна, дойдя до предела эмоционального возбуждения, впадает в истерический припадок. Истерическое реагирование означает, что внутреннее напряжение, став непереносимым, не нашло другого, нормального выхода.

77

Леонгард К. Акцентуированные личности. С. 342.

78

Клиническая психиатрия / Под ред. Г. Грулле и др. М., 1967. С. 127.

В периоды же упадка настроения на фоне тревоги и страха она, как это и бывает при таких состояниях, винит себя в случившихся несчастьях. Возникшее чувство неопределенной угрозы, сопровождающееся беспомощностью и недоверчивостью, заставляет ее интерпретировать поведение людей как имеющее прямое отношение к ней. К. Леонгард, анализируя подобные состояния, отмечает, что «часто нелегко решить, что здесь является идеей отношения, что – иллюзией и что – галлюцинацией». [79] Иначе говоря, переводя с психиатрической терминологии на психологическую, нелегко разобраться, что это? Только ли ошибка интерпретации, или ошибочное (иллюзорное) восприятие случившегося, или, наконец, несуществующее (полностью созданное болезненным воображением) образное представление, спроецированное вовне? Как Катерина Ивановна, так и ее прототип – А. Суслова в периоды снижения настроения не могли отделить действительно существующего от тенденциозно интерпретированного, иллюзорно воспринятого и даже полностью созданного их богатой болезненной фантазией.

79

Клиническая психиатрия / Под ред. Г. Грулле и др. М., 1967. С. 127.

Сама ключевая тема «воображаемого счастья» перебрасывает логический мост от психиатрии к тайне неспособности женщин – героинь Достоевского – дать кому-либо счастье. Страстными они становятся тогда, когда к экзальтированности чувств присоединяется и самостоятельная возбудимость в сфере воли. «Восторг и отчаяние, – пишет Леонгард, – находят выражение в самих поступках, в то время как при отсутствии волевой возбудимости чрезмерная экзальтированность чувств больше выражается в идеях... У Катерины Ивановны активность появилась лишь тогда, когда эмоциональное возбуждение достигло апогея, обычно же оно проявлялось больше в экзальтированности идей». [80]

80

Леонгард К. Акцентуированные личности. С. 344.

«Много в нас ума-то обоих», – эти слова Версилова, обращенные к Ахмаковой при прощальном свидании в романе «Подросток», вполне могли бы быть сказаны Достоевским А. Сусловой. Называя Версилова «Милый, и теперь милый человек!» и оставляя его для себя на всю свою жизнь только как «серьезнейшую и самую милую» свою мысль, она говорит: «Я никогда не забуду, как вы потрясли мой ум при первых встречах» (13; 416). В этих примечательных словах звучит основной мотив чувства А. Сусловой к Достоевскому. Аналогично поразил Ахмакову в Версилове «...величайший ум», а также то, что он был одним из немногих людей, «который говорил с ней серьезно и которого она очень любила слушать» (13; 207).

Версилов, понимающий свою раздвоенность и отсутствие эмоциональности, двусмысленным замечанием об избыточности ума у него и Ахмаковой одновременно дает понять, что их общая большая беда – недостаток сердечности: «О, вы – моего пошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что „почти меня любите“. Нет, мы с вами – одного безумия люди!» (13; 417). На последнем свидании с Версиловым Ахмакова много говорит о любви, но как ее слова далеки от простого, живого и понятного чувства! Ее холодность, амбивалентность и расщепленность очевидны: «...Любила... Теперь не люблю... улыбнулась... потому, что когда угадываешь, то всегда усмехнешься... Может быть, совсем не люблю... Я очень скоро вас тогда разлюбила... Мне кажется, если б вы меня могли меньше любить, то я бы вас тогда полюбила...» (13; 414, 416).

В глазах Аркадия Долгорукого Ахмакова выглядит то как «выведывающая змея», то как «святая», то как «страстная женщина», то как «студентка», разговаривающая со студентом, то как идеал («благороднейшее существо»), то как «развратная светская женщина» («Мессалина»), «в которой все пороки». Вместе с тем эта женщина, думающая не только о собственном счастье, никого не смогла осчастливить, оставаясь холодным светилом недосягаемой красоты. Причем различные ее ипостаси не совмещаются в единое целое и как бы неназойливо наталкивают читателя на мысль о расщепленности ее личности и опустошенности ее души. Эта холодность, замаскированная под эмоциональную приветливость, становится особенно очевидной при сравнении Ахмаковой с Татьяной Лариной.

Прощальное свидание героев «Подростка» как бы повторяет последнюю встречу Онегина с Татьяной. Но как же различаются женские образы по признаку эмоциональности! У Пушкина «холодный взгляд», «холодный строгий разговор», «чувство мелкое» – удел Онегина, тогда как любящая, но неспособная построить свое счастье на несчастье других Татьяна со всей эмоциональностью самоотверженной женщины, не кривя душой, говорит: «Я вас люблю». И если для Онегина и Татьяны «...счастье было так возможно, так близко», то для Версилова и Ахмаковой из-за имеющегося (прежде всего у последней) эмоционального дефекта «счастье» всегда далеко и недостижимо.

Судьба Ахмаковой, так же как и судьба Настасьи Филипповны, несмотря на их разное, резко отличное положение в обществе, связана с деньгами, которые деформировали их отношение к любви. Компрометирующее письмо Ахмаковой, написанное неосторожно с целью наложить опеку на психически неполноценного отца, дало ей основание чувствовать себя уязвимой и незащищенной. Вместе с тем ее последняя встреча с Версиловым напоминает «окончание романа» Ставрогина с Лизой. «Два щелчка с обеих сторон» – также могли бы сказать они о своей несостоявшейся любви. Лиза Тушина, Настасья Филипповна, Катерина Николаевна, Катерина Ивановна (так же как и их прототип А. Суслова) тщетно стремятся к идеальной любви. Женщины тонких чувств и исключительной красоты, «возлюбившие много», они принесли тем, кого они полюбили, не счастье, а горе.

Более глубоко раскрыть природу такой болезненности чувств могут помочь наши наблюдения. Так, один из нас (Кузнецов), оказывая медицинскую помощь матери приятеля своего сына, поразился необычностью сочетания гротескно-демонстративного, «истероподобного» предъявления жалоб с одновременной холодностью и даже отстраненностью в момент оказания помощи. Своеобразной была и застывшая, ничего не выражающая улыбка. Поведение больной настолько отличалось от обычного при общении с врачом, что возникла мысль о возможности вялотекущей шизофрении. Такое предположение сразу помогло переосмыслить и понять все те странности поведения этой женщины, которые были известны и раньше. Это и длительное, но безуспешное лечение в связи с непонятной соматической патологией, отсутствие друзей и знакомых, крайне длительные одинокие прогулки, отказ от посещения зрелищных мероприятий, так как «в залах не хватает воздуха», и непонятные отказы от общения с людьми, с которыми ранее поддерживался наиболее тесный по сравнению с другими контакт. Стали понятны и отсутствие взаимоотношений с сыном, необычные воспитательные воздействия на него с «атипичными истериками».

Демонстративность, артистичность, холодность, эстетизм, стремление выделиться, сочетающиеся с трудностями в общении, конфликтностью, подозрительностью, сложными и непонятными коллизиями семейной жизни, закончившейся впоследствии разводом, последовавшие за этим афишируемые сексуальные связи, где партнеры были значительно старше или много моложе, привлекали внимание многих к одной из знакомых, связанной с нами общим интересом к искусству. Наиболее примечательно, что при хорошем отношении к этой женщине многие из наших знакомых за глаза подсмеивались над ней из-за ее поразительной способности не чувствовать настроение окружающих и, вследствие этого, не понимать неуместности своих поступков. Однако это казалось чудачеством, так же как и ее последующее увлечение модными идеями мистики и парапсихологии (экстрасенсы, астральные тела и т. д.), переход на вегетарианскую диету, исключающую употребление мяса «как поедание трупов», по ее выражению. Только тогда, когда она, уже отошедшая от труда и изолировавшаяся от общества, сформировала галлюцинаторно-бредовые построения при помощи мистически-спиритической идеи существования духовных астральных тел, стало все понятно. В этих построениях она последовательно «выходила замуж» за астральные тела Пушкина, Баха и Леонардо да Винчи. Причем каждый раз, выходя замуж, она ощущала внедрение в себя духов, дающее возможность ей как «духовной жене» творить в той области, где прославились ее «духовные мужья». Под «воздействием» Пушкина она писала стихи, под «воздействием» Баха перекладывала их в хоралы, а под влиянием Леонардо да Винчи она за ночь расписала фресками потолок в своей квартире. При этом ей казалось, что ее душа переполнена гениальностью ее «мужей».

Следует отметить, однако, что эти длительное время наблюдавшиеся нами женщины с шизоидно-истерическим образом поведения не только никогда не обследовались и не лечились в психиатрических стационарах, но даже и не консультировались у психиатра. Странности их поведения растворялись в потоке событий нашей не совсем понятной и напряженно-суетливой социально-бытовой и культурной жизни, правда, давая повод для появления различных противоречивых «легенд», домыслов и предположений. Существуя без «психиатрических ярлыков», они могли быть «разгаданы» как лица со скрытым психическим расстройством только психиатрами-профессионалами или просто душевно чуткими, от природы психологически проницательными людьми.