Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

4

Есть такая история, возможно — апокриф, про то, как учитель Дао, Лао-цзы, уходил в глухомань, и какой-то стражник на границе узнал его и взмолился: «О Учитель, подари нам истину о таинстве времени», — и Лао-цзы, верхом на осле, обернулся и рассмеялся через плечо: «Поздно останавливаться».

4 ^А

В другой версии этой истории Лао-цзы разворачивает ослика и возвращается к стражнику, протягивает руку, касается его плеча, смотрит в глаза и говорит: «Одно могу сказать наверняка: Будущее никогда не опаздывает, и ты пошевеливайся».

5

Продолжительность мига лучше всего измеряется, как некогда требовали длина и глубина времени: «Встречаемся во Французском квартале в полночь». (Хотя сам я предпочел бы: «Иди же тотчас».)

6

Возможно, не все сейчасы одинаковой протяженности (гидравлическая точка зрения), или все-таки равны (механистический подход), или они воспринимаются по-разному разными людьми (эмпирический взгляд). Великий спор об этом — о природе времени — кипит, и кое-кто из ребят уже начал некрасиво обзываться: «мудак расплывчатый», «тупица», «ангел». Ну что вы, в самом деле.

7

«Время, — писал Рексрот, — милость вечности». Что ни на минуту не означает, что можно ждать милостей от времени. Грегори Пек подстрелен в спину навек. Рябые сливки и пепел ольховой коры. Твоя рука в моей, мы смотрим на большой экран и плачем: О безымянная печаль и злобство мира — временами их как-то до черта. Незнакомец в нашем ряду, что прибыл на бордовом «форде» 56 года, кричит: «Не огорчайтесь. Лучше всего в жизни то, что можно до самой смерти решать, стоила ли она того. Уйма времени». Человек позади нас цедит сквозь зубы: «Блин, подстрелили Грегори Пека Навек. О чем вообще речь?» А на экране бандито, что подстрелил Грегори Пека, пинает его в ребра, сильно, чтоб уж точно добить, а потом сдвигает сомбреро на затылок и спускает курок ворованного «кольта». И говорит трупу Грегори Пека, лежащему в кровавой пыли: «Самое время, амиго». Уже мгновения назад. И вот он — долгий, медленный, безутешный плач. А когда уняли слезы, мы вышли из кино — про само время — все еще держась за руки, в ранний зимний вечер под низкое, истертого никеля небо.

Осколки Перевод Шаши Мартыновой

Вырви иззубренный кусок обсидиана из ложбины между моих легких и размозжи. Сокруши. Размолоти в бриллиантовую пыль и швырни ее обратно в алмазную новую звезду, скорми горнилу корней, миллионолетнему цветку, идеальному в мозгу акулы, крошечному пурпурному маку, выжженному у основы ее хребта, а потом спустись к реке, распахни объятья, чтоб мог я коснуться тебя сквозь решетку дождя, ощутить ослепляющую чистоту кожи, ощутить все, что можем мы вместе вообразить, ощутить, покуда не поймем наконец, что когда умираем, душа покидает тело через кончики пальцев.

Валет Червей затаривается в «Мортмарте» Перевод Максима Немцова

Технотечная музыка в автомате, чувак, — не проссу чё за изык тут, да и стучат невпротык. Запутался в разъедающей шворке наркоза, теплюсь свечкой в оксикодоновом свете, глотаешь их горстями, у ванны — болеутоляющие пилюли, чтоб сносно онеметь, ибо последние десять лет бежал по тоннелям меж снов, мозг пылает сухим варом, колотил во все закрытые каменные двери жестяной своей кружкой так долго, что теперь и не упомнишь, для чего эти сны или когда надежда мигнула и опустела. Что падает — упало, не подымется. Страх темноты. Хлыста, сети, ракет; робот выдаивает у тебя из чресл последнюю сладкую капельку.

Символ хери Перевод Максима Немцова

Часть первая: Мантия хаоса

Свет — информация без сообщения.

Маршалл Маклюэн

1

Мы заправились и погнали наконец так быстро, что впрыскивали бензин прямо в модемы, вгоняли электрический динозаврий сок с размаху в мозжечок сквозь дырку в черепе, наскоряк побитую лазером, чтоб розетка ввинчивалась в самую кость, — так внутреннее сгорание не разнесет нам кипящую мозговую жижу по всей карте пепла, на которой мелкий шрифт (который никто никогда не читает) гласил: Стойте! Поздно. Уже никак. Миля за милей мимо летят опустошенные поля. Теперь мы знаем так много, что знание опрокинуло познание, и открытия налетают так быстро, что не осмыслишь.

2

Слишком много точек в логической модели, где как бы в точку — это делать из точек Бога, а из их соединения — порождающую силу для новых точек, которые вдруг захочешь создать — может, торговать, как дикими лошадьми, что спариваются под дождем на границе лесов. Выдуто, распродано, сношено — будто электромагнитное поле вдруг смигнуло, щелкнуло или схлопнулось через жопу хлобысть в бродяжий спад, плюх, и наобум относительное давление падает — ух, тут и смещающийся центр хаоса — для нас не столько квантовый шлеп, сколько понтовый скок, что не вполне достиг даже края Рая, почти реконструированного из первоначальных кусков, несмотря на то, что инструкцию выбросили вместе с коробкой. Нас бросили там, где мы оказались: перегоревшие в лабиринте крысы, уже не выбраться из углеродных клеток, крутятся в гиперпространственных доменах, как биоботные белковые цепочки, пристегнутые к тем же точкам, что мы наделали, и к любой обнаруженной точке. Однако ж мы поразительно невдалеке от божества, можно докричаться, несмотря на бесхребетный цинизм и калечащую иронию нашего века.

3

Ему исполнился полтинник в полумесяц начала марта, и после десятка лет без снов — пустого, недостижимого или просто ничем не памятного — он увидел сон в ту ночь рожденья — о карманном чудище Чаризарде. Зарядившись пламенем, Зард в своем пироманьем раже набрал столько очков, серьезно поражая мишень многонационального капитализма, что несколько свежих слияний вообще-то разлились. Стало быть, для него сон был хорош, добр бесстыдно и неограниченно — накопившаяся ярость высвободилась пылающим разором, тут, конечно, не без первобытного шарма — но чувак, понимаешь, это ж, типа, фантазия, залетный залет в Высокое Одиночество и прочие пункты назначения, увы, не реальные: боль убиваешь пилюлями и пытаешься поверить, что однажды вступишь в эту мифическую веселую шайку бандитов-троцкистов, что бродит по горам, освобождая богатеев от нераспределенных излишков и раздавая их беднякам. Черт, в его возрасте надо лишь верить, чтобы даже стремиться к безгрешности в этом обрюзглом позорище культурного потреблятства с его запертыми дверьми и дешевыми восторгами. Спайсер, ты возжег лампаду: в центре творенья вопиет тяга к забвенью. Да и кто поставит тебе на вид, если ты наконец сдашься и нафантазируешь шамана на коленях с обсидиановым ножом, чтоб резать глотку псалмопевцу. Тот умоляет: «Нет. Прошу тебя. Я лютеранин». Шаман улыбается по-доброму и рассекает сонную артерию, поясняя эдак по-дзэнски невнятно — научился по фильмам о боевых искусствах: «Ага, а я — сумчатое». Врубись, какие у него непостижимо четкие деконструированные удары, но кровь есть кровь, на что бы ни указывал стиль, и кровь эта мешается с бензолом в горящей реке, дым клубится вокруг плутониевых дверных ручек и тут же ослепляет десятифунтовых крыс, что кормятся в помойных своих яслях. Чтоб избежать всей этой мутирующей пакости — нафантазированной, не забыл? — шаман, оседлав тучи с лососевыми брюшками, отплывает прочь на закате, пока не оседает высоко на широколистном клене в глубине глухомани. Сто лет шаман собирает кровь через спутанные корни дерева, вытягивает ее из горностаев, медведей, танагр, черепах, кротов — из всех существ, что умирают в сладостной тени клена, — а потом отправляет ее назад, частицей и волной, в тело/дыханье певца, чтобы щели в Небесах залатались к заре, а спящим детям никогда не снилось, как близко подступили они к смерти. Шаман умирает при переливании (блин, мои красные кровяные тельца в массовом смятенье), а жизнь во всей ее неумолимой обыденности продолжается.

Часть вторая: Жизнь в подлинном вихре

Существенные задачи, с которыми мы сталкиваемся, нельзя решить на том же уровне мышления, на котором мы были, когда их ставили.

Альберт Эйнштейн

Место для всего, и все несется в диких крахах и кругах потока, бросках и мазках жизни в подлинном вихре. Прикинь, какой проектор-заика в Заезжей Церкви на Ранчо-Делюкс: его не восстановленный свет едва добивает до драных экранов, что мы приносим с собой посмотреть свое кино, которое крутят на крохотных фестивалях солнцепляски наших я. О что за славная каша прозрачности и эмульсии, путаницы, что ввинтит тебя в землю, и сносвета, что подымет тебя вновь, все разломы и сплавы, буча и блуд, бурленье эго, ярость и помои своекорыстия, кошмар и сладкие грезы — тебе наверняка понравится. Особенно если торгуешь индульгенциями в ларьке концессии. Но знать все па танца — не значит танцевать, где затеряться в музыке означает чувствовать свои стопы на земле, а тело — в пейзаже, который скрепляет кино с самим мгновеньем, переходом по Мосту Снов через реальный рев и вихрь неназываемой реки, чьи воды везде, на чем начертано. Не важно, Джек, что тебе насрать на то, что этот танец значит, и даже на то, слышишь ли ты музыку или видишь экран. От света, звука, действия никуда не денешься: они такой же факт, как фотоны или цепочки аминокислот, они реальны, как волна или камень, ветер, пшеница. Мы живем в музыке и свете, танцуем, даже когда сидим недвижно, еще одна дрожь скатилась с кожи барабана, еще один виток в завихренье. Ну и ныряй, понимая, что живешь ты жизнью, живешь в волне, в свете, и на самом деле надо тебе одно — делать то, во что веришь.

Часть третья: СИМВОЛ ХЕРИ

Нужда в тайне больше нужды в ответе.

Кен Кизи

Я верую в алых архангелов, низвергнутых из звезднорожденных преисподних, что сливаются воедино в рушащемся пространстве: верую в их световые мечи. Верую в ураган, сорвавший верхушку сука сахарной сосны и сдувший ее на восемьдесят ярдов в пруд. Верую в четырехлетку, что яростно крутит педали трехколесного велика, в одиннадцатилетнюю гонщицу между бочками, хвост волос по ветру, пыль мгновений, продуваемую сквозь наши тела, синкопы кровотока и дыханья. Верую во всё и ничего сразу, жизнь ревет через нас, как вода каскадом с каменных столбов в бездонное высокогорное озеро. Верую в рассказы о тех, кто танцевал на крыше забвенья, кто обмазывал себе тела пеплом и цветками абрикоса и отправлялся грезить среди волн, о тех, кто смеется, кто вопит, кто никогда не говорит, — я верю вам. Верую в силу, смысл и абсолютную цель стада косаток, что насмерть таранят годовалого серого кита в Чукотском море. Верую в птенца скопы, размолотого челюстями росомахи, в материнские когти, дерущие ее тело, в кровь росомахи, что струится по выбеленному солнцем суку, в яйцо и пустое гнездо. Верую в оленя с позвоночником, перебитым выстрелом, — он блеет, как ягненок; в пронзительный, бешеный смертный крик юной енотихи, когда собаки навалились на нее стаей и дерут в куски на блескучих от инея берегах Секвойного ручья; в жуткий, чуть ли не электронный визг серой белки — будто каменный блинчик скользом по замерзшему пруду, — пока я уношу ее изломанное тельце с дороги. Верую в приглушенный грохот охотничьего ружья.410 калибра после того, как Билли Ридер затаил дыханье, кажется, навеки, а потом с донельзя отверженным воплем нажал на спуск и разнес себе большой палец на ноге, чтоб не послали во Вьетнам. Верую во вздохи старухи, которой снится, что ветер несет ее по небу. Верую во всякий листик черники, всякую ольху, сову, летящего журавля, жабу, всякий хром радужной форели, что поблескивает выше по реке, всякую сережку на дереве и яблоко, всякую песню, стих и вздох. Верую в слиянье воспоминания и сновидения, в каждое мокрое поле, каждое вертлявое семя. Верую в молекулу из твоего мозгового ствола — ее отыщут через тысячу лет в сухом ребрышке древесной крысы в совином катышке под дугласовой пихтой, где ты со своей милой займешься любовью в походе по Затерянному Берегу еще через дюжину летних лет. Верую, что на каждом атоме мирозданья несмываемо отпечатано божество. Верую в теплый персик, который катает моя ладонь. Верую, что Бог играет на саксофоне, а Дух Святой любит танцевать. И я верую, что рождаемся мы для рока и случая, что нам предназначено гоняться за собой по лабиринтам вожделенья, теряться в них, истребляться и отыскивать нелепые наслажденья, что сладострастно затягиваются. И верую, что такой отвлеченности можно достичь лишь полной, безмерной увлеченностью этим миром, здесь и сейчас, им всем до кусочка, вляпавшись в него мордой, а свое я при этом выкинув. И верую, что мы будем страдать, и страдать, и страдать, а одна радость подпалит тысячу печалей, что сегодня — это завтра, что вера — рефлекс благодарности, и что вера эта требует, чтоб мы шли на дно с песней, а не съеживались в непрестанное нытье, ибо бытие не даст нам того, чего мы хотим. Я верую в каждый голос в хоре, в каждые ноту и слог на крыльях дыханья. А больше всего я верую, что вера моя не нужна.