Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Всё на месте Перевод Шаши Мартыновой

Ошеломляет и восхищает меня на планете 24 000 миль в обхвате с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль быть здесь на высоте 2 000 футов в горах Кламат на длинной безлюдной гряде что отделяет Средний и Южный притоки Смита в тесной сухой хижине в ледяную безлунную ноябрьскую ночь сбившись в кучу на кровати у дровяной печки с моей возлюбленной и нашим ребенком.

Прямой репортаж Перевод Максима Немцова

Тренируемся в бейсбол под вечер с Джейсоном, ему только-только шесть, мягкими летними сумерками в глубине гор, я подаю и объявляю: «Вот летит крученый юному Джейсону Доджу, и — о боже мой — он выходит на него, глубокийзамах, точно в центр, в самуюглубь, абсолютно раздавилего, белой пылинкой пропадает за садовым забором, исчез напрочь, как индюшка в кукурузе, — так далеко закинул, что хоть поисковую партию отправляй». И я вам так скажу, в этом весь кайф — отбивать такую подачу, со всего маху, насмерть в самую точку, запуская разряд силы в полет. Джейсон, такой довольный, что сейчас лопнет, говорит: «Сбегай за мячом. Света еще хватит».

Заявление на работу Перевод Шаши Мартыновой

Хочу лежать на открытом склоне холма и чувствовать, как все устремляется к свету. Не хочу думать, судить, решать. Зима была тяжкая. В ноябре помер отец Вики. А месяц спустя я нашел брата — он умер у себя в кламатской хижине. Потом месяц дождей, потопов, селей. В саду, побитом морозами, на пугале сидят вороны. Хочу рухнуть в траву на холме, и пусть все забродит от тепла. Отдаться цветению без остатка. Зарыться лицом в гущу маков; обратить лицо к небу. Если надо работать, пусть дело будет по моим чахлым силам, пусть будет подстать моим устремленьям чуять, как корни зарываются вглубь, покуда я представляю себе новые краски цветка.

Устье реки Перевод Шаши Мартыновой

Закрыв глаза, чтоб заострились ощущенья, она касается щеки теплым камнем. Его это сражает совершенно — мужчина с меньшим опытом лишился бы чувств, а ему почти 50, и он лишь чуть пошатнулся, стон задавило до хныка, он смятен желаньем, но ясности хватает признать в себе полную растерянность чувств к этой молодой женщине и что же ему делать — и надо ли вообще. Побужденья редки непорочные, но он даже не знает точно, чем именно хочет быть: камнем, его теплом, ее щекой, рекой, океаном или солнцем внутри той луны, что горит внутри нее, — всем, ничем или неким сложным сочетанием возможностей, про которое он знает довольно, чтобы знать, — ускользает. Но знает, превыше всякого знания, что вздутый от дождя поток, могучий и неспешный, движется именно так, как стоит к ней прикасаться, и ему хочется раскрыть объятия и коснуться ее вот так же, на плавкой грани между плесом и стремниной, бурливой каймой, глубокими перекатами, будто Моцарт прядет млечно-изумрудный шелк, уловить, обернуть в текучий покой влажного витка, хромовой искры.

Предварительные и последующие небеса Перевод Шаши Мартыновой

В самый настоящий миг ночи — он невоспроизводим, утерян — свету звезд у нас на лицах было миллион световых лет. Я менялся. Ты тоже. А свет все летел. Меняемся без выбора, несвободные от вселенной, как сходные явления ее нескончаемой природы, а также ее сиюсекундные перемещенья, каждый вздох и удар сердца подчиняются абсолютно относительной пространственно-временной полноте возможностей, заблуждений и рождений, порядкам и беспорядкам, свойствам, принципам и таинственным силам — некоторые неумолимы, как притяжение, некоторые случайны, как ящерка в супе. Ты меняешь. Я тоже. Я пытался записать историю мгновенья, чтоб уловить точно, где именно стало оно песней, слилось с солнечным светом, что лепит реку, со светом звезд у нас на лицах, с огнем под булькающим супом. Ты нырнула с другого берега и поплыла ко мне с луной в гортани, тело скользит под водой, как тень птицы. Твоя переправа изменила течение, река изменилась, изменив нас с тобой. Все, что мы знаем, прежним не остается. Оно рассеивается, как звездный свет в уме; выцветает в будущем, которое создало: ничто не утеряно, ничто не обретено, просто длится, как изменчивое состояние смертной благодати. Осененная звездами песнь возникла по-над рекой, летела с тобой в летних сумерках, босоногая, обласканная остывающим песком, и ждала, когда в мире проявятся звезды, а медленная зеленая река собирала наши тени, покуда мы пели во весь голос, до мурашек, и я стал тем, чем ты стала. Не навсегда, наверное, но наверняка.

Старая поросль Перевод Максима Немцова

Мою каталку ввозят в колоноскопическую процедурную на процедуру, к которой меня готовила целая ночь ЖК-лаважа посредством несуразно именованного слабительного «Ступай-налегке», за которым последовали две клизмы с водопроводной водой, очистившие мой пищеварительный тракт до того тщательно, что я воображаю — кишки мои блестят хромом, как на автопараде, — блестят, то есть, за вычетом крови, что привела меня сюда, ибо я растерял половину своих эритроцитов, покуда доковылял до приемной неотложки, выйдя на траекторию, что приземлила меня за съехавшимися дверями Центра Колоноскопии и навязала мне осознание, что тело мое снашивается, а также признательность за расхожую мудрость, которая лупит в самую точку: Старость — не для слабаков. Я знаю, мне, кто истратил немало души и духа на борьбу с теми, кто своей силой держит прочих в бессилии, теперь надлежит сражаться с этим слабеющим телом, пронесшим меня и спотыкливо, и строптиво через секс, наркотики и рок-н-ролл, оно оставалось верно своим находкам, когда мегафоны хрипели: «Расходитесь или вас арестуют», — онемело гнулось под ударами полицейских дубинок, однако все вихрилось водой от касанья любимой, тело, что вынесло этот взрыв, когда я пустился в роскошно безумное приключение под названием «осознание», не только движитель, но и смысл, корпус собственной метафоры, 3-мерная тренога для кинокамеры души, и после безрассудных десятилетий излишеств и небреженья — мчим на авось, мчим на скорость, — Время без сожалений отзывает свои векселя, и я понимаю, что жизнь моя до сего момента вдруг свелась вот к чему: мне в зад сейчас засунут миниатюрную камеру, что, несомненно, предпочтительнее смерти, но это первое глубокое унижение, сопутствующее неизбежному тлену, и впервые с тех пор, как я был маленьким, мне так беспомощно. Однако почти тут же мне помогает анестезиолог, который закачивает мощную смесь «демерола» и «верседа», наркотика, разбодяженного гипнотиком, через капельницу в меня, вменив, и я, так точно, я растворяюсь, озеро перемерзает сверху вниз, и толком не понять, почему, этот дерзкий пятилетка у меня внутри впивается в неистовое достоинство в ядре ярости, а я с неколебимым восторгом понимаю, что моя воля сражаться сильней моей хиреющей плоти, и в этот вот миг затмения мне является виденье: я и тысячи мне подобных, орды психоделических реликтов, бухих мечтателей, пантеистов с даосскими наклонностями, троцкистских бандитов с изумрудных холмов, мы стоим все вместе — морщинистые, искореженные, сношенные, ощипанные, стареющие и немощные, однако почему-то — неукротимые, и бьемся насмерть за то, что любим и что никуда не девается: за семью, за друзей, свободу, справедливость и древние леса. Так внемлите же, вас предупредили, главы корпораций и алчные псы у них на побегушках, слившиеся вместе олигархи, спеленатые неразберихой бюрократов и продажных политиков, вы связываетесь с нами на свой страх и риск, не говоря о наших зубных протезах, что вопьются вам в жирные жопы, как сбрендившие кусающие черепахи; Коридоры Власти станут предательски скользки от наших длинных слюней с раскисшими хлопьями; мы взломаем вам лэптопы по старинке — тростями, костылями, ходунками, топорами, кувалдами, что бы ни попалось под руку; Эмфиземная Бригада, бездыханная после десятков лет «Лаки-Страйков» и убойной травы, забьет вас до потери пульса кислородными баллонами; стоит вам представить очередной глобальный проект борьбы с мировым голодом, заготовленный их проститутками-учеными, мы вас заглушим сварливыми воплями «А? Ч-чё?»; влезете нам в тарелку — будьте готовы защищать свою лицемерную срань, не то нашлепаем вас по кумполу промокшими подгузниками или удавим катетерами, а то и веревкой, сплетенной из чудовищных волос, что теперь растут в странных местах у нас на теле — в ушах, на бровях, локтях, сосках, — а если не поможет, привяжем вас, распялив, к этому вашему столу, что больше кухонь у многих из нас, и отмутузим калоприемниками (а если нам и половины сил, что была у нас в юности, не достанет, изощренность, уверяю вас, утроит действенность их применения для надирания жоп у систем, убивающих душу); если ж ничего не поможет, мы созовем Всеобщую Забастовку, после чего устроим массовую оккупацию ваших помпезных штаб-квартир, где заставим вас выслушать все наши телесные жалобы: как снашиваются наши сердца и печенки, а терпенье уже истерлось до дыр, — да, мы вынудим вас слушать нас, старых пердунов, нескончаемыми сменами, что в бесконечных подробностях станут описывать наши разлития желчи, ЭКГ, ЭЭГ, результаты томографий, клинических анализов крови, работу печени, вросшие ногти и все особенности стула за последние две недели, и в общем и целом доведут своим нытьем вас до безумия, если не исправитесь.

Три способа добыть подвешенную к палке морковку Перевод Шаши Мартыновой

Внезапным могучим прыжком. Устранить голод. Сломать палку.

Восхождение Эвридики Перевод Шаши Мартыновой

Ее всегда тянуло к музыкантам. А Орфей был великолепен: песни его зачаровывали и птиц, и стрелы небесные. Но, как и все музыканты, он был дитя. Страстная нужда, мальчишеское обаяние, бесконечная невинность его пения. Он волновал ее, да, был мил, игрив, внимателен и рядом; но не увлек ее. Аид не таков. Он не путал свою силу и силу ее подчинения. Ничего не таил, даже страха, и все, что осталось без ответа в единой плоти их тела, — стерлось. Когда Орфей спустился за ней, преисподняя умолкла от его безутешной песни, Аид послушал, и его тронуло. Иного выбора не позволяло благородство — лишь позволить ей вернуться, но он поставил мудрое условие: Орфею нельзя оборачиваться. Она знала, что тот обернется. Он был поэт и, наверное, уже мысленно воспевал свой триумф. Она знала — он обернется, если услышит ее плач, и, восходя за ним к свету мира, тихонько заплакала. Орфей остановился, коронованный медовым светом, что лился сверху, и долго смотрел прямо перед собой, а потом обернулся. Впервые на ее памяти не сказал ничего. Ни слова. Лишь кивнул, печальный, слегка обиженный, а потом, когда поблек ее образ, продолжил свой путь — или чем там еще был тот мечтательный лепет, который он считал своим путем.

Засуха-76 Перевод Шаши Мартыновой

Нематода и свиной навоз, раскаленное марево над жестью, сталь бряцает по стали, мускус оленьей плоти, сладкая яблочная гниль, облезлая краска, облезлая кожа, едкий пот на мозолях, дырка в картере, дербенник, нашатырь, промасленные тряпки, щелок, моча сбегает в пыли, покуда не впитается.

Честный отчет о народце с летающей тарелки Перевод Шаши Мартыновой

Мотыжил себе горох, и тут садится летающая тарелка, а из нее эта нечистая сила (говорю «сила», потому что их не видать, но чуешь, что они совсем рядом — блин, тут поди объясни), ну в общем, начали они говорить, не нашими словами, но по-английски понятно прям в самой голове (ё-моё, а это вообще не растолкуешь), один костерил другого уж не помню точно, но типа: «Ты балда, вечно садишься на какого-нибудь голодранца-селянина — давай, тащи относительник и шлепни его, чтоб не возиться», — а второй выволакивает штуковину, ее-то как раз видать,похоже на синий железный круг внутри серебристого, и оно все пульсирует и гудит, и штуковина эта как пальнет в меня, я и подумать-то не успел, не то что убежать там, увернуться, и тут же, не сходя с места, почуял, что устал хуже мула в борозде на закате и вроде сразу тронулся в путь, но добирался сюда две недели рассказать про все это, только, сдается, они уже улетели.

Самое время Перевод Шаши Мартыновой

1

О, жемчужина в лотосе, ах-х-х. Сейчас. Радость в сердце мгновенья. Сейчас. Пыл мгновения. Сей миг. Цветение мига. Время — сфера, а мгновение сейчас — недвижимый центр, и все течет сквозь него, плот, странствующий с рекой, беспечная поездка ангелов Дао. Всегда сейчас. До того как родился, после того как умрешь: сейчас.

2

Время течет сквозь ангелов, как реки по каньонам. Конечно, ангелы могут быть лишь пространством между рекой и кромкой каньона, пустотой, что остается после того, как вода размоет то, что было, начисто.

3

Мой брат Боб был не ангел. Боб умер, но я его помню, как реку в каньоне, и, быть может, из-за постоянной боли в изуродованной ноге, с которой жил, он, когда мог, искал прибежища в цветении мига. Я помню ночь, когда он, прикончив седьмой косяк убойной, кивнул и провозгласил: «К черту прошлое. Оно уже случилось». Реки не текут вспять. Может, помнишь реку там, где ее перешел, или присел перекусить у водопадов в конце весны, но теперь вспоминаешь ее в цветенье мига, и если у меня слезы на щеках, то оттого, что Боба здесь больше нет, чтоб вспомнить вместе — вспышку зимородка, кайму сливок и пепла ольховника, что трепетал на речном ветру, — время не останавливается — река скользит по каньону, через заводи и водопады; Боб был прав, прошлое делось, сгинуло, минуло, но я не уверен, и в горле застряли слезы, машу я на прощанье с берега — или из лодки.