Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Хэгерти разбивает очередной казенный грузовик Перевод Максима Немцова

Она была потрясна, господи-меня-прими как красива, когда выскользнула из нового родстера «мерседес-СЛ» у заправки «Арко» Эдди Смита на той стороне перекрестка, сплошь нейлоновый глянец, бесконечные ноги, улыбнулась в глаза Биллу Хэгерти в пикапе «Лесозаготовительной компании Роузбёрга», волосы у нее медом растеклись по жаре, прямо в глаза улыбнулась и совершенно адекватно сознавая, что кровь взбухла у Хэгерти в венах, ноздри у него раздулись от некоего призрачного аромата, что донесло к нему по-над пропеченной равниной асфальта, раскинувшейся меж ними, взгляды их встретились вспышкой ясного помысла. И вот, эдак увлекшись, Билл Хэгерти врезался в зад «транс-ама» 89 года, что остановился перед ним на светофоре, глянул вбок, выкручивая баранку, заехал на бордюр, задрал нос и насадил казенный «форд» на пожарный гидрант.

Выплеснутый сквозь распахнувшуюся дверцу водным гейзером, пробившим пол кабины, Хэгерти вывихнул плечо, сломал себе два ребра, размозжил мизинец на правой руке, и санитары обеспокоились, в целости ли у него мозг, когда грузили его в неотложку, ибо здоровой рукой он все время тянулся, стонал, пытаясь ухватить разбитые возможности, цеплялся за грубую надежду на ту роскошную женщину в новом «мерсе», что урчал уж где-то вдали.

Одержимость Перевод Шаши Мартыновой

Цветок в мозгу акулы миллион лет безупречен. Драконий цвет — кровавый мак, плотский, сжатый, выбит в основе ее хребта. Мак, что я срезал, когда лепестки облетели, чтоб заполучить млечный лотос ее слез. Срезал в пекле дня, лезвием по спирали вокруг луковицы, душистое млеко высохло на солнце дочерна. В моем уме. В моей нужде, чтоб повелевать густым цветеньем во снах моих у нее на груди. Меж тем акула налетает на пловца и растрясает челюстями на части. Сны о силе и безупречном освобождении от боли. Яркий такой цветок. Кровь распускается в воде, кружит в зеленых глазах ее, словно пламя. Гипнотический лепесток и шелк ее тела движутся с моим вместе, дуга наслаждения между снами, а во мне цветет мак с жестоко изысканной чистотой одержимости. Алмаз, что на измеренье плотней. Кровь, что, замерзнув, расширяется.

Находка любви Перевод Шаши Мартыновой

После взрыва в Оклахома-сити собак-спасателей свезли самолетами вместе с кинологами со всех Штатов. Но когда собаки не смогли найти ни одного выжившего, они впали в уныние, и после очередного дня без единого живого спасенного, даже если собаки искали, все было без особого толку. И тогда кинологи принялись по очереди прятаться в руинах, чтобы собаки нашли их живыми.

Поток Перевод Шаши Мартыновой

Подчиняясь безумному равновесию в динамо-сердечнике любого теплообмена прохладный прибрежный воздух, втянутый с Тихого океана подымающимся жаром Долины, течет на сушу через гряду, и поднимается ветер. А в саду колеблется стебель подсолнуха, клонит голову с семенами, того и гляди рассыплет.

Спасибо за танец Перевод Шаши Мартыновой

Ах как ты танцуешь пони. Твист — вообще ништяк. Весь дрожу, когда поешь ты «Хочешь, я вот так?» Обожаю я твой шимми И твое «о, йе-е», Но живу я твоей румбой В кружевном белье.

Камень Перевод Шаши Мартыновой

Из двух великих мастеров, Говорят, один умер безмятежно, С легкой улыбкой на лице; Второй вопил истошно, В ужасе от смерти. Никаких выводов тут быть не может. Камень летит До самой земли.

Женщина в комнате, набитой поролоновыми числами Перевод Шаши Мартыновой

Женщина сидит на стуле с прямой спинкой в комнате, набитой поролоновыми числами, которые движутся, словно молекулы у абсолютного нуля. Медленнее, чем в замедленной съемке, они стукаются о стены квадратной комнаты, отскакивают без всякого порядка бьются о другую стену, потолок, пол или о женщину и отлетают как попало снова. Бесконечно. Это не больно. Цифры от нуля до девяти, размером с пончик, сделаны из поролона и движутся так медленно, что от них легко уворачиваться. Женщина сидит на стуле посреди комнаты и не уклоняется от ударов. Давно уж позади слезы, мольбы, смех, молитвы — и ныне она преисполнена могучей решимости, превыше любых вообразимых возможностей. Она сидит. Без видимого выхода. Без различимого надзирателя. Без имени.

Повод жить Перевод Максима Немцова

Летом 67-го мне было 22, сторожил жилье моего брата на Джи-стрит в Аркате, впервые серьезно увлекся горячкой и бореньями сочинительства стихов, был так нищ, что куличика песочного позволить себе не мог. Но в тот день домовладелец нанял мои праздные руки помочь ему разгрузить мебельный фургон пожиток его недавно почившей тетушки, заплатил мне десятку, и я шел через Джи-стрит к «Сэйфуэю», где сейчас «Уайлдберриз», деньги жгли мне руку — хватит, если расписать потуже рацион, на неделю спагетти, — и, помню, хохотал: неделю питаться пастой всяко лучше печально известных Тако для Голодающего Поэта от дружка моего Фунта (кружок копченой колбасы на холодной тортилье, свернуть и жевать), — хохотал и хлопал десяткой, прикалывался над Фунтом, перешел парковку — и тут обнаружил Джули, голышом в лесу, она пела на языке, которого я никогда не слышал, — Джули с кривым крестиком, который она выколола себе между пупком и каштановыми волосами на лобке тупой английской булавкой и тушью за ванной шторкой в Женском Исправдоме: ушло на это два часа, но монашки, рассказывала она, не лезли — боялись увидеть ее голой, да и я, сказать вам правду, боялся, но страху этому не уступил, чему и рад, поскольку и через 30 лет губы мне по-прежнему жжет после того, как я поцеловал этот крестик, когда мы доели спагетти, что я приготовил, и ту ночь я запомню навеки — ведь тогда я впервые сообразил, что деньги, еда и поэзия — образы жизни, а не поводы к ней.

Поскреб Перевод Максима Немцова

Гонишь спертый «т-бёрд» 81 года с откидным верхом по пустыне закиданной звездами летней ночью, крышу опустил, песенки погромче сделал — «Стоунз», Дилан, Старина Вэн, — полфунта сокрушительной травы на сиденье между тобой и смешливой рыжеватой блондинкой с ногами отсюда до Небес, которая застопила тебя на выезде из Барстоу, бросив там обсоса-мужа да и кучу девичьих грез заодно, — хотя понимает: кое-какой невинности мы не теряем никогда, и если вам с ней по пути, то ей всегда хотелось выйти голой на балкон третьего этажа во Французском квартале во время Марди-Гра, чтоб только ощутить на теле ночь, — ну и да, тут и близко не пахнет любовью, но иногда поскреб — и уже хватит.

Пожива Перевод Шаши Мартыновой

Любовь — пожива упоенья. Дом из досок, собранных на развалинах танцзала на ручье Остин, еще с тех времен, когда Казадеро был курортом. Собрано, свалено в кучу, утащено; старые квадратные гвозди выдернули, загнали новые. Терпеливо, пылко, по мерке, поистине. Дом начался на лапе монтировки, закончился дранками внахлест, прибитыми накрепко — против адских февральских ветров и на черный день увлеченного бегства от всех. Дом немал — на затворничество хватит, крепок — свет держит, крыша проконопачена по всем швам, а кленовый пол зашпунтован и уже гладко затерт тысячей полуночных вальсов, со времен Весны и полной луны, когда танцоры словно скользили по воздуху, кавалеры нервно-прекрасны, дамы — с цветами в локонах. Пожива из города-призрака, выстроена с нуля. Строили верой, п о том, заботливо. Прислушивались к дереву чутко — аж слышно, как смех танцоров плывет вниз по теченью и смущает выдр и филинов. Строили из радостей, что не избываются. Строили, извлекая подлинность. Полировкой — не захватом. Гранением бриллианта — не воровством алмазов. По мерке, прямо, истинно. Дом на самом конце гряды. Бриллиант ума танцоров. Изумительная пустота лунного света, заливающая бальный пол.

Эпиталама Виктории Перевод Шаши Мартыновой

ПО СЛУЧАЮ НАШЕЙ СВАДЬБЫ, 7 ОКТЯБРЯ 1994 ГОДА

Касаюсь твоей щеки, а где-то умирает телеолог — вроде как от сердечного приступа, в мотеле Фресно, девятый на этой неделе, и следователь подмечает сходства: все мужчины за сорок; имена у всех начинаются с буквы Д; все только в бледно-голубых трусах из «Мервина», размер — «средний»; у всех одна сомнительная склонность к точкам с запятой в страдальческих стихах о детстве, что валяются, недописанные, на столах из щербатой «формайки». И все — лишь когда я касаюсь твоей щеки. Стоит мне коснуться шеи твоей (О Иисусе, милый и трепетный, да и Будда, сияюще тающий), и каждого твидового умника, что ошибочно принимает зубодробильный словарный запас за знание, и каждого школьного учителя, что врал ученикам, — всех оглоушивает посреди ночи; и все политики в Западном полушарии падают на колени и молят о прощении; и последний практикующий экзистенциалист после многих лет размышлений над внутренней сущностью яблока наконец его съедает. И от этого принимаюсь тебя целовать (Ах, лунный бред; о нескончаемая алмазная нова солнца), и когда соприкасаются наши губы, каждая птица в полете складывает крылья и скользит, и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденное мечтают повернуться пузиком к солнцу, а Северное побережье захлестывает двухнедельными ливнями, покуда кто-то не вскочит и не закричит: «Нет радужнее радужной форели», — и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит, а старуха в штанах из оленьей кожи и ковбойских сапогах не бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая: «Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой». Пока же поцелуй наш длится на балконе Музея Будущего, я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах (о густота златого яства! ах везучие пчелы!), и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче, и шишки раскрываются, стручки трескаются и высыпаются, побеги слив кланяются грядущей буре, и величественная древняя сахарная сосна содрогается до корней — и тут балкон отрывается и мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга, обречены… И нет, то не веселая возня средь лютиков, но 30 лет, более-менее вместе, давали — хватали, били — бежали, зудело — чесали, всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы грязным брюхом кверху, и мы вручали живот свой богам в небесах, укореняясь меж тем в земле, — готов сказать, что мы все еще обречены, обречены на любовь.