Доживем до понедельника

Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:

–  Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек - то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем… Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам - с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!

–  Но ведь ошибки-то были?
– нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.

Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:

–  Ты сядь пока, сядь…

Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.

–  Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, - продолжал Мельников.
– Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок… Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи - единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония… Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!

…Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет - он негодует, переходит в наступление…

–  Послушай, Костя, - окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя.
– Вот началось восстание, и не к Шмидту - к тебе приходят матросы… Они говорят: "Вы нужны флоту и революции". А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка…

–  Без всяких шансов на успех?
– прищурился Костя, соображая.
– А какой смысл?

Его благоразумная трезвость вызвала реакцию совсем неожиданную.

–  Да иди ты со своими шансами!
– вдруг негодующе взорвалась Рита; это было, похоже, продолжением каких-то давних разногласий, тогда она поддавалась - теперь не вытерпела, не пожелала… И, увидев пустующее место в соседнем ряду, пересела от Кости туда.

–  Черкасова!… - одернул ее Илья Семенович, не сумев, однако, придать голосу впечатляющей строгости.

Надя Огарышева повернулась к Рите и показала ей большой палец.

–  Итак, - Илья Семенович повысил голос, требуя тишины, - был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб…

–  Да ясно, за что!
– нетерпеливо перебил Михейцев.
– Без таких людей свободы, как своих ушей, не видать…

Рука Ильи Семеновича легла на плечо Михайцева, и учитель продолжал:

–  Он сам объяснил это в своем последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, вроде бы - два вооруженных истукана, ощутили себя людьми - и отставили винтовки в сторону!

Затем он достал из портфеля книгу, объявил ее название - "Подсудимые обвиняют" - и, листая ее в поисках нужной страницы, пробормотал опять слова Батищева:

–  Пятнадцать строчек…

Ничего не успел он прочитать: широко распахнулась дверь класса - на пороге стоял директор.

–  Разрешите, Илья Семенович?

Мельников пожал плечами: дескать, а как вас не пустишь? Николай Борисович вошел не один. С ним была Светлана Михайловна; у нее на лбу по-прежнему оставался черный след копоти, особенно заметный от пугающей бледности ее лица.

–  Извините за вторжение. А почему вы, собственно, не встали?
– спросил директор у класса. Ребята поднялись. Слишком резко переключили их с тех, шмидтовских, впечатлений на эти новые, и рефлекс школьной вежливости не сработал…

–  Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их.

Девятый "В" тихонько ахнул.

–  Да-да, - продолжал Николай Борисович, - сжег! И оставил на месте своего преступления - я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле - вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу.

Листок он передал Мельникову. Илья Семенович отошел с ним к окну и стал читать.

–  Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот… субъект Светлане Михайловне. Не буду пока говорить и об идейной подкладке этого безобразия; это - впереди… Меня интересует сейчас одно: кто это сделал? Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков и так далее…

–  Не придется!
– вспыхнул Генка и встал.

–  Ты, Шестопал?

–  Я.

–  Пойдем со мной.

–  С вещами?
– мрачно пошутил Генка, но никто не засмеялся.

–  Да-да, забирай все.
– Николай Борисович протянул руку за листком к Мельникову.

–  Ознакомился?

Не ответив, Илья Семенович вернул ему эту бумагу.

Мертвая тишина в классе.

Скорбным изваянием стоит в дверях Светлана Михайловна, так и не проронившая ни слова.

Генка собирал свои пожитки.

Вдруг Николай Борисович увидел Наташу.

–  А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь?

–  Мне разрешил Илья Семенович…

–  Ах, так! Ну-ну.

Ни на кого не глядя, Генка пошел с портфелем к двери.

Директор вышел за ним.

Еще раз оглядев класс и кивая каким-то своим мыслям, последней ушла Светлана Михайловна с полосой копоти на лбу, напоминающей пороховую метку боя…

А Мельников, похоже, совсем забыл об уроке, - его утянули за собой те ушедшие трое, явно же не разобрался он с ними, не закончил. Вот и нечем пока ответить на вопрошающие взгляды ребят и Наташи; если и слышит он, как нарастает в классе гул, то для него это ропот возмущения против его невмешательства в ЧП, рассказанное директором.

А чем возмущаться? Да, невмешательство - но просвещенное же, высоколобое, рассеянное, не успевающее просто переключиться с горящего "Очакова" на пепел от каких-то полуграмотных сочинений… А что, должна быть непременно охота переключаться туда? Он историк. Сам предмет - неужто не ограждает его? Безоговорочная любовь к предмету? Мысленное пребывание на месте П.П.Шмидта - нешто не освобождает от скандальчиков сугубо местного и сиюминутного значения?

…Так допрашивал себя Мельников, и внутренний этот голос его набирал сарказм, иронию, злость! Класс же не держал против него зла в эти минуты; просто девятый "В" обалдел маленечко - и теперь, стряхивая оцепенение, лишь начинал соображать, кем и чем надобно тут возмущаться…