Доживем до понедельника
Шрифт:
– Господи, - прошептала Полина Андреевна, глядя на экран испуганно, - неужели определит?
Она автоматически придвинула сыну еду.
"А во-вторых, учтите, что компьютерный композитор, чей опус вы услышите, - это пока не Моцарт, - снова улыбнулся пропагандист машинной музыки.
Но Илья Семенович не дал ему развернуться - резко протянул руку к рычажку и убрал звук.
– Извини, мама, - с досадой пробормотал он.
– А мне интересно!
– С вызовом Полина Андреевна вернула звук, негромкий впрочем.
Но она сразу утратила интерес к телевизору, когда сын попросил:
– Мама, дай
Она открыла буфет, зазвенела графинчиком, рюмкой.
– И стакан, - добавил Мельников.
Паника в глазах Полины Андреевны: стаканами глушить начал!
Мельников налил (она предпочла не смотреть - сколько) и выпил.
Уткнулся в тарелку, медленно стал жевать.
Звучала странноватая механическая музыка.
Боковым зрением старуха пристрастно следила за сыном. Потом озабоченно вспомнила:
– Тут тебе какая-то странная депеша пришла. Из суда.
Мельников взял. Вскрыл. Читает. Чем дальше читает, тем резче обозначаются у него желваки.
– Нет, ты послушай.
– И он принялся читать вслух:
Уважаемый Илья Семенович!
Не имею времени зайти в школу и посему вынужден обратиться с письмом. Моя дочь Люба систематически получает тройки по вашему предмету. Это удивляет и настораживает. Ведь история - это не математика, тут не нужно быть семи пядей во лбу, согласитесь…
– Согласись, мама, ну что тебе стоит?
– зло перебил сам себя Мельников.
Возможно, дело в том, что Люба скромная, не обучена краснобайству и завитушкам слога. Полагаю, девушке это ни к чему.
Я лично проверил Любу по параграфам с 61-го по 65-й и считаю, что оценку "4" ("хорошо") можно поставить, не кривя душой.
– Они лично, - прокомментировал Мельников, - считают!
Убедительно прошу вторично проверить мою дочь по указанным параграфам и надеюсь на хороший результат.
С приветом, нарсудья Потехин Павел Иванович.
Вот так, мама, ни больше ни меньше. И всё это на бланке суда - на бумагу даже не потратился!
– Он скомкал письмо, встал, заходил по комнате.
– Зато не пожалел усилий, чтиобы адрес узнать!
Звучала механическая музыка.
– Зачем же так раздражаться?
– сказала мать.
– Ты же сам говорил: если человек глуп, то это надолго.
– Это Вольтер сказал, а не я, - поправил Мельников автоматически.
– Но понимаешь, мама, глупость должна быть частной собственностью дурака! А он хочет на ней государственную печать поставить… Он зря старался, Павел Иваныч… В этой, по крайней мере, четверти Любины "тройки" и "четверки" зависят уже не от меня…
Я перейду в другую школу,
Где только счастье задают…
– Что-что-что? Я не поняла, Илюша… Куда ты перейдешь?
– встревожилась мама.
– Да никуда. Это стихи такие.
Потом, стоя у окна, он курил - хотя в этой комнате не имел на то права.
Опять моросит?
– поинтересовалась старуха. Он отозвался тусклым, без выражения, голосом:
– Мам, не замечала ты, что в безличных предложениях есть безысходность? "Моросит". "Темнеет". "Ветрено".
Знаешь, почему? Не на кого жаловаться потому что. И не с кем бороться!Явно желая отвлечь сына, Полина Андреевна вдруг всплеснула руками:
– Илюша, посмотри, что я нашла!
Из большой шкатулки, где, очевидно, хранятся реликвии семьи, она извлекла фотографию. Протянула сыну. Он взял без энтузиазма.
Это был выпуск семилетней давности. Рядом с Ильей Семеновичем стояла Наташа. Мельников глянул и помрачнел еще больше. Отошел к окну.
– Сколько я буду просить, чтобы она зашла к нам?
– перебирая в шкатулке другие фотографии, сказала Полина Андреевна.
– Тебе хорошо, ты ее каждый день видишь…
С таким выражением глаз оглянулся сын, что она предпочла не углублять.
А он ушел в свою комнату. Не находя себе дела, присел к пианино. Взял несколько аккордов.
Полина Андреевна держала в руках фото, которое всегда делают, когда рождается ребенок: на белой простыне лежал на пузе малыш и улыбался беззубым ртом, доверчиво и лучисто.
А Мельников в это время запел… Для себя одного. К вокалу это не имело отношения, само собой. Имело - к дождю, к черной пятнице, к металлическому вкусу во рту после чтения газет и писем от дураков, к непоправимости, в которой складывалась и застывала "объективная реальность, данная нам в ощущениях"; против этого он пел…
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, -
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Мать слушала его, перебирая фотографии.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Перед нами беспорядочно проходит его жизнь и жизнь его семьи в фотографиях. Вот он школьник, с отцом и матерью. Вот мать в халате врача среди персонала клиники. Мельников с незнакомой нам девушкой… Мельников в военной форме, с медалью. Вот его класс на выпускном вечере. Мельников - студент, на какой-то вечеринке… И опять фронтовой снимок.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле,
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет,
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет… 6)
Зазвонил телефон.
– Меня нет!
– донесся голос Мельникова.
– Слушаю, - сказала Полина Андреевна.
– А его нет дома.
– И когда трубка уже легла на рычаг, старуха вдруг схватила ее снова, сквозь одышку восклицая: - Алло! Алло!