Доживем до понедельника
Шрифт:
– Илья Семеныч, пустите меня на урок!
– Это еще зачем?
– Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.
Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он - невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя - надо признать, поступок, и - лестный, как ни крути… Мельников пропустил Наташу впереди себя.
Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:
– Good morning!… Look, who is coming!
– Why? Welcome!… How do you do! 7)
– Садитесь, - разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.
– Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте 17-го октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом… Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше… Сыромятников!
– вызвал он, не глядя в журнал. Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.
– Чего?
– Готов?
– Более-менее… Идти?
– спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.
– Мы слушаем, - отвлек его историк от внезапного увлечения географией.
– Значит, так.
– Сыромятников почесался указкой.
– Политика царя была трусливая и велоромная…
– Какая?
– Велоромная!
– убежденно повторил Сыромятников.
– Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.
– От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь…
– А точнее?
– Ну, свободы всякие… слова, собраний… Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?
Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!
И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.
– Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по- старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать…
Класс покатывался со смеху.
– Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей - это уже мое личное мнение…
– Вот влепишь ему единицу, - сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, - а потом из него выйдет Юрий Никулин… И получится, что я душил будущее нашего искусства.
Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами.
Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть!
Но - как это понять?
– оттуда торчит бумажка со словами:
Счастье?
Что за фокусы? Сочинения где?!
Она нашла три двойных листка: две работы о Базарове, одна о Катерине. А остальные?!!
Светлана Михайловна попыталась рассмотреть, что там, в этой вазе, но не поняла. Тогда она перевернула ее над столом.
Хлопья пепла, жженой бумаги высыпались и разлетелись по
учительской. Светлана Михайловна, роняя свои хризантемы - одни на стол, другие на пол, ошеломленно провела рукой по лбу и оставила на нем черный след копоти… Заметалась, сняла зачем-то телефонную трубку… Потом поняла: глупо. Не набирать же 01!Она нагнулась и подняла свернутый трубочкой листок бумаги, прежде она этого заметила. Там какой-то текст, по ходу чтения которого лицо Светланы Михайловны выражало обиду, гнев, смятение и снова обиду, доходящую до слез, до детского бессилия…
Урок истории шел своим чередом.
Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:
– Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер "Очаков" был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.
– Бедный Шмидт!
– с горькой усмешкой произнес Мельников.
– Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор…
– Что, неправильно?
– удивился Костя.
Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:
– То и дело слышу: "Герцен не сумел…", "Витте просчитался…", "Жорес не учел…", "Толстой недопонял…" Словно в истории орудовала компания двоечников…
И уже другим тоном спросил у класса:
– Кто может возразить, добавить?
Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался - то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.
– В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, - заметил он вежливо.
– В твоем возрасте люди читают и другие книжки!
– ответил учитель.
– Другие? Пожалуйста!
– не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя.
– "Золотой теленок", например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, - рассказать?
Классу стало весело, Мельникову - нет.
– В другой раз, - отложил он.
– Ну кто же все-таки добавит?
Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество…
– Пятнадцать строчек, - повторил Мельников Костины слова.
– А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами…
Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:
– Что ж это был за человек - лейтенант Шмидт Петр Петрович?
– И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать:
– Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура - он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал… что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!… Завораживали матросов его речи. Но главный его талант - это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси… И поэты. И бунтари.