Драгоценности Эптора. Сборник
Шрифт:
Часто по утрам поднимается золотистый туман, и я спускаюсь на берег, брожу босиком вдоль прибоя в поисках стекляшек — осколков бутылок, обточенных морем.
В то утро поднялся туман, и солнце напоминало медную монету. Я бродил среди скал, любовался заливом. Там, в пене прибоя, нежилась девушка.
Моргнув, я пропустил момент, когда она неожиданно села. Длинные прорези жабр на ее шее закрылись и остались видны лишь кончики щелей на спине, чуть повыше лопаток. Остальное скрыли волосы — копна мокрой вьющейся меди.
— Что ты тут делаешь, а? — спросила девушка, прищурив голубые глазки.
— Ищу стекляшки.
— Что?
— Осколки стекла, обточенные морем. Вон смотри!
Я пальцем ткнул в ее сторону,
— Где ты их увидел? — завертела головой незнакомка, наполовину высунувшись из воды. Ее перепончатые пальцы подцепили горсть черных камешков.
Холодная вода омыла мне ноги, когда я наклонился и поднял стекляшку молочного цвета, лежавшую возле ее локтя. Девушка ведь и не взглянула туда. Она встрепенулась. Наверное, решила, что я замыслил что-то недоброе.
— Теперь видишь?
— Что... что это? — Она вытянула холодную руку. На мгновение молочную «драгоценность» и мою перепончатую лапу накрыла ее ладошка. (Да, да! Все так и было. Такие мгновения кажутся удивительными, а потом мы долго-долго с болью в сердце вспоминаем их.) Она тут же отдернула руку.
— Стекляшка, — сказал я. — Ты знаешь, что все бутылки из-под кока-колы, винные бутылки и стеклянные банки выбрасывают в море?
— Я видела только бутылки кока-колы.
— Волны разбивают их о камни. Течения мотают осколки по песчаному дну, стачивая углы, изменяя форму. Иногда происходят химические реакции, и стекло теряет цвет. А другой раз на стекле проступают прожилки, и кажется, что к нему прилипли снежинки. Некоторые стекляшки вода обтачивает, и они напоминают кораллы. Когда же они высыхают, то становятся мутными, матовыми. Положи их в воду, и произойдет чудо.
— Ого! — Незнакомка вздохнула так, словно грубый треугольный обломок на моей ладони был настоящей драгоценностью.
Потом девушка посмотрела мне в глаза, моргнула слезящимися глазами. (Мы, амфибии, лучше видим под водой.)
А потом нерешительно протянула руку к тому месту на моей ноге, где начинались перепонки. Кто я такой — вот что она хотела узнать. Выглядел — то я ужасно, но в ее сердце мой отвратительный лик вызывал лишь печаль.
Ее значок (грудь девушки слегка вибрировала, как всегда в первые минуты, когда после долгого пребывания под водой вновь начинаешь дышать легкими) сказал мне, что она — техник-биолог. У меня дома тоже хранится форма из искусственной чешуи. Она лежит на дне сундука с бельем. Но у меня значок глубоководника... Однако я не ношу форму и обычно гуляю в очень потертых джинсах и красной рубахе без кнопок.
Девушка дотянулась до моей шеи, отогнула воротник рубахи и коснулась жаберных щелей, провела по ним холодными пальцами.
— Кто ты?
Наконец-то она решилась спросить меня об этом!
— Кэйл Свенсон.
Незнакомка отшатнулась.
— Ты тот, кто ужасно... Мы помним про тебя... — Она замолчала.
Когда вода коснулась стекляшки, обломок засверкал точно так же, как при моем имени трепетали души и чувства тех, кто хоть раз в жизни выходил в море. Согласно последним данным, ныне в Морском Дивизионе насчитывалось семьсот пятьдесят тысяч человек. Всем им имплантировали жабры и перепонки, а потом отправили на глубину, где нет штормов; расселили вдоль побережий континентов.
— Ты живешь на берегу? Где-то неподалеку? Но раньше...
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Я был на два года старше тебя, когда все это случилось.
— Тебе тогда было восемнадцать?
— А теперь в два раза больше... Нет... Пожалуй, это случилось лет двадцать назад... Давным-давно.
— Люди до сих пор помнят о том извержении.
— А я почти все забыл. В самом деле... Скажи, ты любишь музыку?
— Ага.
— Отлично! Пойдем ко мне, послушаешь записи. Я заварю чай. Посидим до обеда...
— В три я должна доложиться в Штабе. Тарк будет инструктировать Джонни и его бригаду, как прокладывать кабель на большой глубине. — Девушка улыбнулась. — Но я могу поймать отлив и добраться
туда за полчаса. Значит, мне надо уплыть в два тридцать.По дороге к моей хижине я узнал, что зовут ее Ариэль. Она решила, что мой дворик очарователен, а мозаика восхитительна. «Ох, посмотри-ка!» и «Ты это сам сделал?» Она повторила эти фразы раз десять, не меньше.
(Мозаикой я занимался в первые годы одиночества.) Особенно понравились ей моряки, сражающиеся с китом, и ныряльщик с раненой акулой. Девушка объяснила, что у нее нет времени читать, но книгами, к которым я собрал эти мозаики-картинки, она восхищалась. Долго слушала она мои рассказы. Еще Ариэль много говорила о своей работе, о приручении и использовании глубоководных существ. Потом она сидела на кухне, крутила записи Ennio Morricone. А я уложил два десятка устриц на поддон с солью. К тому времени и чайник засвистел...
Я ведь одинокий калека. Мне редко удается поболтать с красивыми молоденькими девушками...
Глава вторая
Эй, Джуао! — заорал я через весь мол.
Он кивнул мне из-за своих сетей. Солнце сверкало на его коже, а волосы казались матовыми.
Через лабиринт сетей я пробрался туда, где, словно паук посреди паутины, сидел Джуао. Не отрываясь от работы, он улыбнулся мне. Мозаика, а не улыбка: золотой зуб, белый, черная брешь, желтая кость и снова белый зуб, золотой, белый. Выставив вперед протез, я присел рядом с рыбаком.
— Сегодня я ловил за коралловым рифом, там, где ты говорил, — Джуао снова широко улыбнулся. — Пойдешь ко мне выпить, а?
— Конечно.
— Подожди... Мне осталось работы на пару минут...
Такие рыбаки неопределенного возраста есть в каждой прибрежной деревне. С виду им лет шестьдесят, а на самом деле — сорок. И точно так же они будут выглядеть в восемьдесят. Таков и Джуао... Как-то мы сели считать, сколько же ему лет. Оказалось, он всего на семь часов старше меня.
Мы стали друзьями еще до того, как меня искалечило. Я прокладывал высоковольтную линию и запутал ему сети. Большинство парней на моем месте взяли бы нож и с легкостью выпутались бы, погубив сети ценой в пятьдесят пять, а то и в шестьдесят долларов. Но ведь это месячный заработок рыбака! Так что я не стал попусту махать ножом, а всплыл на поверхность и долго сидел в лодке Джуао, пока он меня распутывал. Потом мы вытащили сеть на берег и залатали. С тех пор я помогаю Джуао ловить рыбу, указываю нужные места. А он расплачивается выпивкой.
Вот мы и дружим уже лет двадцать. За это время меня постигло большое несчастье, и я оказался «списанным на берег», а Джуао выдал замуж пять своих сестер, женился сам и завел двух детей. (Ах, эти bolitos и teneror asados, которые Амалия, жена Джуао, дама с масленистой косой и вечно болтающимися грудями, делала по воскресеньям на обед и ужин! Иногда их хватало и на завтрак в понедельник.) Вместе с Джуао и его женой я летал на вертолете в город, и там, в больнице, мы с Джуао были вместе. Босиком. Тогда он стоял и вычесывал рыбную чешую из своих волос. Мы оба ее вычесывали. Потом я держал его, а он плакал. Я пытался объяснить ему, почему врачи, которые могли за неделю превратить ребенка в амфибию — существо, месяцами живущее под пенной гладью моря, — оказались бессильны перед раком щитовидной железы с обильными метастазами... Джуао и я вернулись в деревню вдвоем за три дня до нашего дня рождения...
Все это случилось, когда мне исполнилось двадцать три, точно так же как Джуао. Только он был старше меня на семь часов...
— Хочу, чтобы ты прочитал письмо, — сказал Джуао. (Челнок танцевал в паутине сетей на конце оранжевой нити.) — Ответ относительно моих детей... Пойдем ко мне, выпьем. — Челнок остановился, дважды дернулся и мой приятель покрепче затянул узел.
Оставив позади сети, море и причал мы вышли на площадь.
— Как думаешь, в письме положительный ответ?