Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Как это гадко! Я не знаю, что делать! — сказала она, — это проклятое старое платье всё расползлось!

— А, чтобы позаботиться пораньше! — сказал Абиджа тоном утешения.

— Зашпиль булавкой, Полли, — сказала мать спокойным, певучим голосом.

— Чёрт возьми! У меня все крючки отлетели! — возразила многообещающая молодая леди.

— В таком случае зашпиль несколькими булавками, — сказала маменька, и повозка Абиджи тронулась с места.

На самом краю болота, немного позади хижины Тиффа, жил некто Бен Джин. Бен был замечательный охотник; он имел превосходную свору собак, лучше которых не находилось миль на тридцать в окружности. И теперь ещё в местных газетах можно видеть объявления, со всею аккуратностью изъясняющие точные условия, на которых он вызывался выследить и поймать всякого мужчину, женщину или ребёнка, бежавшего с плантации. Читатели наши, по всему этому, не станут считать Бена за чудовище, если припомнят, что за несколько лет обе сильные политические партии Соединённых Штатов, торжественно дали клятву, сколько будет зависеть от них, посвятить себя подобному призванию; а как многие из членов этих партий занимали высшие духовные должности, и следовательно имели пасторов, которые обязаны были говорить проповеди в этом духе, то мы полагаем, что никто не будет иметь неосновательных предубеждений против Бена. Бен был высокий, широкоплечий, крепкий, коренастый мужчина, готовый оказать услугу ближнему с таким же расположением, как и всякий другой. Несмотря на то, что от времени до времени Бен принимал значительное количество виски, в чём сознавался сам, он считал себя не менее других достойным присутствовать на собрании. Если кто-нибудь решался упрекать Бена в его бесчеловечной профессии, у него всегда являлись в защиту этой профессии основательные доводы. Бен принадлежал к числу тех бойких молодцов, которые не позволят себе оставаться позади ни в чём, что бы ни происходило в обществе, и потому всегда был одним из передовых людей на собрании. С помощью громкого голоса, которым одарён был от природы, Бен производил в хоровом пении удивительный эффект. Подобно многим громадным и крепким мужчинам, он имел маленькую, бледную, чахлую жену, висевшую на его руках, как пустой ридикюль; и надо отдать ему справедливость, он был добр к этому малому созданию: казалось, он полагал, что все её жизненные силы поглощались его собственным необъятным развитием. Она страшно любила есть хину, чистить зубы табаком, петь гимны методистов и заботиться о спасении души Бена. В утро, о котором идёт речь, она смиренно сидела на стуле, между тем как длинноногий, широкоплечий, двухлетний ребёнок, с щетинистыми белыми волосами, дёргал её за уши и волосы и вообще обходился с ней нецеремонно, стараясь принудить её встать и дать ему кусок хлеба с патокой. Не обращая на ребёнка внимания, она следила за малейшим движением мужа.

— Теперь идёт самое горячее дело! — сказал Бен, — нам бы следовало быть в суде.

— Ах, Бен! Тебе должно думать о спасении души своей больше, нежели о чём-нибудь другом! — сказала жена.

— Правда твоя! — заметил Бен, — собрания не каждый день случаются! А что же будем мы делать вон с той? — прибавил он, указывая на дверь внутренней тёмной комнаты.

Эта та была не кто иная, как негритянка, по имени Нэнси, которую накануне пригнали собаки.

— Есть о чём заботиться! — сказала жена, — Приготовим что-нибудь поесть и приставим у дверей собак. Небось не убежит!

Билл открыл дверь, и за нею открылся род чулана, освещаемого единственно сквозь щели деревянного сруба. На полу, покрытом толстым слоем грязи, сидела здоровая, хотя и тощая на вид, негритянка. Поджав и обхватив колени обеими руками, она держала на них свой подбородок.

— Ну, Нэнси! Как ты поживаешь? — спросил Бен весёлым тоном.

— Плохо, мистер Бен, — угрюмо отвечала Нэнси.

— Так ты думаешь, что старик тебя поколотит, когда ты воротишься? — сказал Бен.

— Думаю, — отвечала Нэнси, — он всегда меня колотит.

— Ну, вот что, Нэнси: я хочу ехать на богомолье; сиди смирно до нашего приезда, и за это я возьму от старика обещание не бить тебя. Разумеется, я возьму с него и за труды, ведь из этого следует, — не правда ли?

— Правда, мистер, — отвечала несчастная тоном покорности.

— А нога-то твоя очень болит? — спросил Бен.

— Очень.

— Дай мне взглянуть на неё.

Негритянка выпрямила ногу, небрежно перевязанную старыми тряпками, которые в эту минуту были насквозь пропитаны кровью.

— Это чёрт, а не собака! — сказал Бен, — тебе бы следовало, Нэнси, стоять смирно, и тогда бы она не кусала тебя так сильно.

— Да возможно ли это, когда она меня кусала! — сказала негритянка, — кто в состоянии вытерпеть боль в ноге, когда в неё впились собачьи зубы.

— Не знаю этого и я, — сказал Бен, поддерживая весёлый тон, — мисс Джин, ты бы перевязала ногу Нэнси. Замолчи ты, негодный! — крикнул он неугомонному ребёнку, который, уничтожив один ломоть хлеба, настойчиво требовал другого.

— Я тебе вот что скажу, — продолжал Бен, обращаясь к жене, — я намерен поговорить с этим стариком, — старшим Сеттлом. Больше меня, никто в целом округе не ловил ему негров, и потому я знаю, что тут есть какая-нибудь причина. Если с неграми обращаются порядочно, они не побегут в болото. Люди с христианскими чувствами не должны морить негров голодом, ни под каким видом не должны.

Через некоторое время повозка Бена тянулась по дороге к сборному пункту. Бен подобрал вожжи, откинул назад голову, чтоб дать лёгким своим полную свободу, и запел любимый громогласный гимн, так часто повторяемый на собраниях.

Перенеситесь теперь в хижину Тиффа, обитатели которого, в прохладе светлого и раннего утра, были необыкновенно деятельны. Повозка Тиффа представляла собою замечательно сложную машину, преимущественно его собственного произведения. Корпус её состоял из длинного ящика. Колёса привезены были Криппсом домой в разные промежутки времени; оглобли орехового дерева, тонкие с одного конца, с другого прикреплялись к повозке гвоздями. Сверху несколько обручей, покрытых грубой холстиной, доставляли защиту от зноя и непогоды; кипа соломы, под этим покровом, служила местом для сиденья. Тощая, кривая лошадь прицеплялась к этой повозке посредством упряжи из старых верёвок. Несмотря на то, ни один миллионер не восхищался так своей роскошной каретой, как восхищался Тифф своим экипажем. Повозка эта была произведением его рук, предметом наслаждения для его сердца, восхищения для его глаз. Само собою разумеется, что, подобно многим любимым предметам, она имела своя слабые стороны и недостатки. С осей, от времени до времени, спадали колёса, оглобли ломались, упряжь рвалась; но Тифф всегда был готов и при подобных случаях соскакивал на землю и приводил в порядок неисправности с таким удовольствием, как будто повозка его чрез это обстоятельство становилась ещё милее. И вот, она стоит теперь перед изгородью, окружающей небольшую хижину. Тифф, Фанни и Тедди суетятся, хлопочут, укладывают и увязывают. Люльке из камедного дерева отдаётся предпочтение пред всеми другими предметами. Тифф, по секретному совету тётушки Розы, сделал в ней некоторые улучшения, сделавшие её для глаз Тиффа чудом совершенства между всеми люльками. Он прикрепил к одному концу её длинный эластичный прут, склонявшийся над самым лицом малютки. С конца этого прута свешивался кусочек ветчины, которую юнейший потомок благородного племени сосал с особенным наслаждением, причём его большие, круглые глазки то открывались, то закрывались от избытка сонного удовольствия. Этот способ Роза рекомендовала, разумеется, в таинственных выражениях, за самый верный, чтоб отучить детей от материнской груди, о которой, в противном случае, они будут толковать с значительным ущербом для здоровья. День был знойный, но Тифф, не смотря на то, нарядился в свой длиннополый белый кафтан; он не мог сделать иначе, потому что нижнее его платье находилось в слишком ветхом состоянии, чтоб соответствовать достоинству фамилии Пейтонов; на его белой поярковой шляпе всё ещё оставался бант из чёрного крепа.

— Удивительный вышел денёк, слава тебе, Господи! — сказал Тифф, — птички одна перед другой стараются вознести хвалу Господу. Для нас это может служить чудесным примером. Мисс Фанни! Вы никогда не увидите, чтобы птички унывали или сетовали на свою судьбу; для них всё равно: непогода ли стоит или светит яркое солнышко. Они всегда хвалят Господа. Что ни говорите, а они, да и кроме их многие создания, — далеко лучше нас.

Сказав это, Тифф свалил со своих плеч прямо в повозку тяжёлый мешок маиса; но, от неудачного поворота, мешок упал на край повозки, потерял равновесие и всею тяжестью рухнул на дорогу. Чрезвычайно старая ткань, из которой сшит был мешок, расползлась от падения, и маис посыпался в песок с той неприятной быстротой, которая так свойственна предметам, когда с ними делается совсем не то, что следует. Фанни и Тедди вскрикнули в одно время печальным голосом; но Тифф схватился за бока и смеялся до тех пор, пока из глаз не покатились слёзы.

— Ха, ха, ха! Последний мешок, и тот лопнул, и всё зерно перемешалось с песком. Ха, ха, ха! Как это забавно.

— Что же станешь ты делать? — спросила Фанни.

— Что-нибудь да надо делать, мисс Фанни. Позвольте! У меня где-то есть ящик.

И Тифф скоро возвратился с ящиком, который оказался слишком большим для повозки. Однако ж на время Тифф пересыпал маис и потом, вынув из кармана иглу и напёрсток, пресерьёзно начал зашивать мешок. — У Бога ничто не торопится, — сказал Тифф. — И маис и картофель растут себе, но поспевают в своё время. Готово! — сказал он, починив мешок и пересыпав маис, — теперь он сделался лучше, чем прежде.

Кроме необходимого запаса провизии, Тифф, с благоразумием дальновидного человека, положил в повозку запас различной зелени, в надежде приобрести в лагере небольшие деньги в пользу мисс Фанни и детей. В числе провизии находились такие предметы, которое в состоянии были возбудить аппетит даже в человеке с разборчивым вкусом. Тут были жареные цыплята и кролики, заяц, о котором мы сказали, связки сочной зелени и кореньев; салат, парниковый латук, зелёный лук, редис и зелёный горох.

— Что ни говорите, дети, — сказал Тифф, — а мы живём чисто по-царски.

Собравшись окончательно, Тифф тронул лошадь и спокойно двинулся в путь. На повороте перекрёстных дорог, Тифф оглянулся назад и увидел, что его догоняет карета Гордона. Старый Гондред, в праздничной рубахе с пышными манжетами, в белых перчатках и с золотой кокардой на шляпе, сидел ни козлах. Если Тифф испытывал когда-нибудь в душе своей мучительную боль, то именно в эту минуту. Впрочем, он крепко держался идеи, что до какой бы степени наружность не говорила против него, его фамилия нисколько чрез это не теряла; и потому, вооружившись полным сознанием своего достоинства, он лишний раз ударил свою лошадь, мысленно говоря; "мне всё равно, они такие же!" Но, как будто нарочно, лошадь в этот момент дёрнула, вывернула гвозди, прикреплявшие оглобли и одна из оглобель упала на землю. Верёвочная упряжь перепуталась в тот самый момент, когда карета Гордона проезжала мимо.