Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Разве же мисс Гордон - африканка? — недовольно заметила Клейтону его сестра.

— Кто это такой! — вдруг сказала Нина, оставшись безразличной к язвительным и нравоучительным высказываниям Анны, когда всеобщее волнение в лагере возвестило о прибытии лица, интересного для всех.

Новоприбывший был высокий, статный мужчина, уже перешедший, по-видимому, за черту зрелого возраста. Прямая поступь, крепкое телосложение, румяные щёки и особенная свобода в обращении показывали, что он скорее принадлежал к военному, чем к духовному званию. Через плечо у него висела винтовка, которую он бережно поставил в угол эстрады, и потом пошёл мимо толпы с весёлою миною, подавая руку то одному, то другому.

— Ба! — сказал дядя Джон, — да это мистер Бонни! Как вы поживаете, мой друг?

— Ах, это вы мистер Гордон? Здоровы ли? — сказал мастер Бонни, взяв его за руку и крепко сжимая её, — говорят, продолжал он с весёлой улыбкой, — вы сделалось закоснелым грешником!

— Правда, правда! — сказал дядя Джон, — я самое жалкое создание.

— Наконец-то! — сказал Бонни,— правду говорят, что надобно иметь крепкий крючок и длинную верёвку, чтоб ловить таких богатых грешников, как вы! Мешки с деньгами и негры висят у вас на шее, как жернова! Евангельское учение не действует на вашу зачерствелую душу. Подождите! продолжал он, шутливо грозя дяде Джону: — сегодня я не даром явился сюда! Вам нужны громы, и они разразятся над вами.

— Действительно, — сказал дядя Джон, — громите пожалуйста, сколько душе угодно! Мне кажется, мы все в этом нуждаемся. Но теперь, мистер Бонни, скажите мне, почему вы и все ваши собратья постоянно твердите нам, грешникам, что богатство есть зло, между тем как я ещё не видал ни одного из вас, который бы побоялся завести лошадку, негра или другую вещь, попадающую под руку без лишних хлопот и издержек. Я слышал, что вы приобрели хорошенький клочок земли и несколько негров для её обработки. Не мешало бы позаботиться и вам, мне кажется, о собственной своей душе.

Общий смех был ответом на эту выходку. Все знали, что мистер Бонни, выменивая лошадь или покупая негра, имел более сметливости, чем всякий торговец в шести окрестных округах.

— Ответил же он вам! — сказали, смеясь, некоторые из окружающих.

— О, что касается до этого, — возразил мистер Бонни, смеясь к свою очередь, — то, если мы иногда и заботимся сами о себе, особливо когда миряне не думают принять на себя эту обязанность, — так в этом нет никакой опасности для души.

Возле мистера Бонни очутился собрат его, проповедник, представлявший с ним, во многих отношениях, резкую противоположность. Он был высокого роста, худощав, немного сутуловат, с чёрными выразительными глазами и светлым, приятным лицом. Изношенное чёрное платье, тщательно вычищенное, свидетельствовало о его скудном достоянии. Он держал в руках небольшой чемодан, в котором, по всей вероятности, находились перемена белья, Библия и несколько проповедей. Мистер Диксон, — так звали его, — пользовался известностью во всём округе. Он был одним из тех, в сословии американского духовенства, которые поддерживают веру и напоминают собою древних христиан. В частых своих путешествиях он претерпевал усталость, голод и холод, жажду и недостаток во сне и одежде. К этим физическим лишениям следует ещё присовокупить все те заботы, которыми обременён каждый, посвящающий себя делу проповеди. Горе других людей становилось его собственным горем; всякая обида, нанесённая другим людям, жгла сердце его, как раскалённое железо. Все жители штата знали и уважали мастера Диксона и, как это обыкновенно бывает, находили, что он поступает хорошо и заслуживает всякое уважение, если переносит труды, претерпевает усталость, голод и холод, заботясь о спасении их душ, но предоставляли себе полную свободу обращать или не обращать внимание на его советы. Мистер Диксон никогда не следовал, общему в этой стране, обычаю держать невольников. Небольшое число негров, завещанных ему одним родственником, он, с большими затруднениями и издержками, переселил в один из свободных штатов и устроил их там довольно спокойно. Свет напрасно беспокоится, стараясь придумать, каким бы образом наградить подобных людей; — он не в состоянии постичь этого, потому что не имеет наград, которые бы соответствовали их заслугам. Награда им — на небесах. Всё, чем можно наградить их в этой жизни, едва ли равняется даже куску хлеба, поданного поселянином из своей хижины человеку, которому, быть может, завтра же, суждено управлять целым царством. Мистер Диксон слушал происходивший разговор с тем серьёзным и снисходительным выражением, с которым он обыкновенно слушал остроумные суждения своих собратьев. Мистер Бонни, хотя и не пользовался таким уважением и доверием, какое внушал к себе мистер Диксон, не смотря на то, за его ласковое обхождение, за безыскусственное, но пылкое красноречие и его тоже уважали и любили. Он производил на толпу более сильное впечатление, чем другие, пел дольше и громче, и часто красноречием своим производил оригинальный и сильный эффект. Многие из слушателей оскорблялись иногда слишком вольным его обращением, когда он не был на кафедре; самые строгие судьи говорили, что "сойдя с кафедры, он не должен бы снова всходить на неё,— а взойдя, не должен бы сходить". Лишь только смех, возбуждённый его последними словами, приутих, он обратился к мистеру Диксону с вопросом:

— Как вы об этом думаете?

— Я не думаю, — кротким голосом сказал Диксон, — чтобы вы когда-нибудь увидели истинного христианина, ведущего за собой толпу негров.

— Почему же нет? А Авраам, отец верующих? Разве у него не было трёхсот обученных слуг?

— Слуг, может быть, но не невольников! — сказал отец Диксон, — потому что все его слуги носили оружие. По моему мнению, покупать и продавать людей и, вообще, торговать человеческими существами — грех перед Богом!

— Но, — сказал мистер Бонни, — если покупать, держать и продавать невольников из видов корыстолюбия — грех, то смело можно сказать, что три четверти протестантов и диссидентов в невольнических штатах принадлежат исключительно дьяволу!

— Во всяком случае, я считаю это за грех, — спокойно повторил мистер Диксон.

— Пора, собрат мой, — сказал другой проповедник, ударив по плечу мастера Диксона, — пора начинать проповедь. Спор этот вы можете кончить в другое время. Пойдёмте, мистер Бонни; вы начнёте гимн.

Мистер Бонни выступил на край эстрады и вместе с другим проповедником, такого же высокого роста и крепкого телосложения, не снимая шляпы, запел гимн, исполненный: воинственных звуков. Едва первые слова его огласили поляну, как различные группы разговаривающих повернулись к эстраде, присоединили голоса свои к голосам проповедников и устремились к месту богослужения. Пение продолжалось. По мере того, как толпа увеличивалась, выходя из отдалённых частей леса, поющие возвышали голоса свои и делали знаки приближавшимся, чтоб они торопились. В соединённом голосе многолюдной толпы всегда есть что-то необыкновенно торжественное. Дыхание, всходящее одновременно из груди такой массы людей в минуту энтузиазма, как будто заключает в себе частицу той загадочности и таинственности, которая скрывается в их бессмертной душе. Всё пространство перед эстрадой и отдалённые части леса, покрылись, по-видимому, одной волной звуков; всё, казалось, обратилось в море голосов, когда скоттеры и негры, свободные люди и невольники, владельцы, торговцы и охотники на негров, проповедники и миряне, одушевлённые одним и тем же чувством, соединили свои голоса в торжественный хор. Как будто электрический ток пробежал по всему собранию, когда оно, подобно шуму разъярившихся волн, запело последние строфы гимна. Приятель наш, Бен Дэкин, протеснился к эстраде, со слезами, катившимися по щекам, превзошёл всех других своими энергическими возгласами. За несколько минут перед тем он чуть-чуть не подрался с другим охотником на негров, который похвастался, что его свора лучшая свора на собрании; он дал сопернику обещание — разделаться с ним по окончании проповеди. И вот теперь, со слезами на глазах, он стоял перед эстрадой и пел с величайшим усердием. Как же мы должны судить об этом? Бедный, заблудившийся Бен! Не точно ли также считал он себя христианином, как и многие из его собратьев, которые, будучи поставлены выше его по образованию, наедятся перейти в вечность, сидя на мягких диванах Нью-Йоркских и Бостонских церквей, и под звуки органов торжественно дремлют в каком-то неясном, туманном убеждении, что они попадут прямо в царствие небесное? Сравнив Бена с ними, вы найдём, что он, всё-таки достойнее их; в нём, по крайней мере, говорит какое то неопределённое чувство, что он грешен и нуждается в спасении; нет даже никакого сомнения, что в то время, когда по щекам его текут горячие слёзы, он даёт себе клятву не дотрагиваться до виски, между тем, как более почтенным, дремлющим его собратьям не приходит и в голову того же самого относительно кип с хлопчатой бумагой. Там был и соперник Бена, Джим Стокс, человек угрюмый, грубый и вздорный. Он тоже присоединяется к хору и ощущает в глубине души своей, какое-то смутное, неопределённое сожаление, которое заставило его подумать: уж не лучше ли покинуть навсегда враждебные намерения против Бена? Что касается до Гарри, стоявшего тоже в толпе, то слова и напев гимна, слишком живо напомнили ему утреннюю встречу с Дрэдом. В минуты сильного гнева, человек, по-видимому, постигает вполне всю силу, которая таится в его груди, и при этом, если в его общественном положения есть что нибудь ложное и ненатуральное, то он её ощущает вдвойне. Мистер Джон Гордон в свою очередь поддался общему увлечению. Он пел с особенным одушевлением; и если б борьба, о которой упоминалось в гимне, была с каким-нибудь другим врагом, а не с его собственным эгоизмом и леностью, если б в эту минуту он мог помериться силами с действительным врагом, то без сомнения, не теряя времени, он принял бы на себя грозный вид и воинственную позу. По окончании гимна все, у кого были слёзы, отёрли их и скромно сели на места, чтобы слушать проповедь. Мистер Бонни говорил с одушевлением. Его речь уподоблялась тропическому лесу, изобилующему различными родами растений: она была то серьёзна, и в тоже время весела, то отличалась странными выражениями, то была слишком торжественна, то насмешлива до такой степени, что возбуждала всеобщий хохот. Подобно сильному ветру, сгибающему деревья, она увлекала за собой всех слушателей. В его речи не было недостатка ни в безыскусственном пафосе, ни в серьёзных увещеваниях. Собрание состояло из людей, принадлежащих к различным сектам диссидентов, но проповедники той и другой стороны принимали в нём равное участие. По этому они условилась не касаться тех спорных пунктов, в которых мнения их расходились. Между тем слушатели сопровождали каждую проповедь громкими восклицаниями. Около полудня служба окончилась, и слушатели рассеялись по своим палаткам, и начались взаимные посещения, угощения, и такие разговоры и попойки, как будто глубокое раскаяние и пламенные утренние молитвы происходили совершенно в другом мире. Дядя Джон, находясь в самом лучшем настроении духа, повёл своё общество в лес и усердно помогал выгружать корзину, в которой находилось вино, холодная дичь, пирожное, паштеты и другие лакомства, приготовленные тётушкою Кэти на этот торжественный случай. Старый Тифф раскинул палатку свою в премиленьком уголку, на берегу ручья, под тенью деревьев, где рассказывал каждому прохожему, что эта палатка принадлежит молодому господину и молодой госпоже, у которых Тифф находится в услужении. Желая доставить ему удовольствие, Нина избрала место для отдыха недалеко от Тиффа и от времени до времени обращалась к нему и его маленьким господам с ласковою речью.

— Видишь ли, как поступают настоящие-то господа! — угрюмо сказал он старому Гондреду, который нёс каретные подушки для общества дяди Джона. — Настоящие-то господа насквозь всё видят! Кровь узнаёт свою кровь! Мисс Нина видит,— что эти дети не из простого звания... это верно.

— Молчи! — сказал старый Гондред, — ты уж чересчур заважничал со своими детьми, которые, по правде-то сказать, нисколько не лучше обыкновенной сволочи!

— Послушай! Если ты будешь говорить мне подобные вещи, то я не посмотрю ни на кого и разделаюсь с тобой по-своему, — сказал старый Тифф, который, хотя и был весьма миролюбивого и кроткого характера, но, выведенный из терпения, решался прибегать и к силе.

— Джон, что ты говоришь там Тиффу? — спросила Нина, до слуха которой донеслись последние слова. — Иди сейчас же в свою палатку и не беспокой его! Я взяла его под моё покровительство.

Общество обедало с величайшим наслаждением, которое для Нины увеличивалось тем, что она могла наблюдать за Тиффом, приготовлявшим кушанье для молодых своих господ. Перед уходом к проповеди он развёл небольшой огонь, на котором, в течение целого утра, варилась говядина, и теперь, когда он снял крышу с котелка, приятный запах, возбуждавший аппетит, распространился вокруг.

— Какой славный запах, Тифф! — сказала Нина, встав с места и заглядывая в котелок. — Не позволит ли мисс Фанни отведать нам кусочек?

Фанни, которой Тифф пунктуально передал этот вопрос, застенчиво изъявила согласие. Но кто опишет гордость и радость, наполнявшие сердце старого Тиффа, когда между роскошными блюдами на столе Гордонов, появилось блюдо его приготовления, и когда все, друг перед другом, старались похвалить его и принять под своё покровительство?— Наконец, когда Нина поставила им на доску, служившую вместо стола, тарелку с мороженым, Тифф пришёл в такой восторг, что одно только влияние утреннего богослужения могло удержать его в границах приличия. Самодовольство, по-видимому, превратило его совсем в другого человека.

— Ну что, Тифф, как тебе понравилась проповедь? — спросила Нина.

— Проповедь была превосходная, мисс Нина; только через чур уж высока.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что она очень хороша для людей знатных, в ней, знаете, слишком много высокопарных слов. Всё это, конечно, очень хорошо; но бедные негры, как я, многого не в состоянии понять в ней. Дело в том, мисс Нина, я всё думаю, как бы провести мне этих детей в Ханаан. Я, знаете, слушал, то одним ухом, то другим, а всё-таки ничего не расслышал. О других предметах они говорят очень много, и говорят хорошо; но всё не о том, о чём бы мне хотелось. Они говорят о вратах, в которые стоит только постучать, как они отворятся; говорят, что нужно странствовать и сражаться, и быть защитником креста. Богу одному известно, как бы рад я был ввести этих детей во врата, о которых они говорят; зная дорогу туда, я взял бы их на плечи и принёс бы туда и, о! Как бы стал стучаться я! Но, выслушав проповедь, я всё-таки не знаю, где врата, и где дорога к ним; никто и не сражается здесь, кроме Бена Дэкина и Джима Стокса, да и те только спорят и, пожалуй, готовы подраться из-за своих собак. Каждый из нас отправляется обедать и, по-видимому, забывает, о чём говорили с кафедры. Это меня очень, очень беспокоит, потому что я, тем или другим путём, хотел бы ввести их в Ханаан. Не знают ли об этом в вашем кругу мисс Нина?

— Не будь я Джон Гордон, если я не чувствовал точно того же! — сказал дядя Джон. —Проповедь и гимны меня всегда чрезвычайно трогают. Но за обедом, который следует за проповедью, всё забывается; его нужно уничтожить, и я лучше этого ничего не нахожу: после двух-трёх рюмок все впечатления испаряются. Со мной это так всегда бывает!

— Говорят, — продолжал Тифф, — надобно ждать, когда сойдёт на нас благословение. Тётушка Роза говорит, что оно нисходит на тех, кто громче кричит: — я кричал, что было сил, но не получил его. Говорят тоже, что только избранные могут получить его, а другие думают совсем иначе; на собрании будто бы глаза совершенно прозревают; о, как бы я желал, чтоб прозрели мои глаза! Не можете ли вы, мисс Нина, объяснить мне это?