Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Пожалуйста, не спрашивай меня! — сказала Нина, — я решительно этих вещей не понимаю. Я думаю, — прибавила она, обращаясь к Клейтону, — что в этом отношении я похожа на дядю Джона. Проповеди и гимны производят на меня двоякое впечатление; одни меня усыпляют, а другие трогают и раздражают; но ни те, ни другие не производят на меня благотворного влияния.

— Что касается меня, то я враг всякого застоя, — сказал Клейтон. — Всё, что приводит в движение душу, по моему мнению, в высшей степени благотворно даже и тогда, когда мы не видим непосредственных результатов. Слушая музыку или глядя на картину, я по возможности воздерживаюсь от всякой критики. Я говорю тогда: отдаюсь вполне вашему влиянию, делайте со мной, что хотите! Тот же самый взгляд у меня и на эти обряды: увлечение ими составляет самую таинственную часть нашей натуры: я не выказываю притязания вполне понимать её, а потому никогда и не критикую.

— Всё же, — сказала Анна, — в дикой свободе этих собраний есть столько обрядов, оскорбляющих вкус и чувство приличия, что для меня они скорее противны, чем благотворны.

— Вы послушайте, ведь это говорит женщина, которая больше всего обращает внимание на приличие, — сказал Клейтон. — Бросьте только взгляд на предметы, которые окружают вас! Посмотрите на этот лес: сколько растений, неприятных для глаз, между этими цветами, этими виноградными лозами и купами зелени! Вы бы хотели, чтобы не было этого терновника, этих сухих сучьев и кустарников, растущих в таком изобилии, что заглушают иногда самые деревья. Вы бы хотели видеть одни только остриженные деревья и бархатный луг. Мне же нравится терновник, дикий кустарник, и сухие сучья, нравятся именно по своей дикой свободе. Взор мой не весело останавливается, то на диком жасмине, то на душистом шиповнике или виноградной лозе, которые вьются с такой грациозностью, что и самый искусный садовник не в состояния сделать что-нибудь им подобное. Природа решительно отказывает ему в этом. « Нет, — говорит она, — берегу это для себя. Ты не можешь иметь моей самобытной свободы, следовательно, ты не можешь владеть теми прелестями, которые из неё проистекают»! Тоже самое бывает и с людьми. Приведите какое-нибудь сборище простых людей в исступление, дайте им волю действовать по своему произволу, не стесняйте их и позвольте им говорят по внушению самой природы, и вы увидите в них и терновник, и шиповник, и виноградную лозу и всякого рода произрастания, вы услышите идею, подметите чувства, которые не обнаружились бы при всяких других обстоятельствах. Вы, образованные люди, находитесь в большом заблуждении, если презираете энтузиазм толпы. В пословице: vox populi, vox Dei, гораздо более истины, чем вы предполагаете.

— Что же это значит? — спросила Нина.

— Глас народа — глас Божий. В этих словах есть истина. Я никогда не сожалею, принимая участие в народном восторге, если он проявляется вследствие каких бы то ни было возвышенных чувств.

— Я боюсь, Нина, — вполголоса сказала тётушка Несбит; — я боюсь, что он принадлежит к числу неверующих.

— Почему вы так думаете, тётушка?

— И сама не знаю; но, мне кажется, потому что он говорят уж слишком просто.

— А вы непременно хотите, чтоб он говорил свысока: употреблял высокопарные слова?..

В течение всего этого времени, на месте, где Абиджа Скинфлинт устроил свой балаган, обнаруживалось особенное движение. Это был длинный, невысокий шалаш, сделанный из кольев и покрытый только-что сейчас срубленными, зелёными ветвями. Здесь из бочонка с виски постоянно истекала влага, утолявшая жажду посетителей, которые окружали балаган со всех сторон. Абиджа сидел за грубо устроенным прилавком, свесив ноги и кусая соломинку, между тем как его негр деятельно исполнял различные требования покупателей. Абиджа, будучи, как мы уже сказала, отъявленным кальвинистом, развлекал себя спором с толстым, маленьким, желтоволосым мужчиною, принадлежавшим к секте методистов.

— Славно же отделал вас сегодня Стрингфелли, — говорил он, — нечего сказать, метко попал!

— Ничуть не бывало, — с видом пренебрежения отвечал мужчина.

— Старый Баскум его совсем уничтожил: как будто его и не бывало.

— Странно, право, — сказал Абиджа, — как это люди смотрят на вещи; по-моему, в мире всё имеет своё назначение, всему есть предопределение. Уже одна мысль об этом доставляет человеку утешение. Всё делается так, как тому предназначено. Если в мире всё получило предназначение ещё до его сотворения, то ничего нет удивительного, если всё и идёт своим чередом. Но если бы всё пошло как хочется людям, то из этого вышла бы страшная неурядица.

— Мне не нравится сухая материя о предопределении, — сказал другой, очевидно принадлежавший к секте с более свободным и весёлым взглядом на жизнь. — Я стою за свободу желаний,— за свободу благовестия и свободу молитвы.

— С моей стороны, — сказал Абиджа с недовольным видом, — если б всё делалось по-моему, я бы слова не сказал тому, кто не верует в закон о переизбрании.

— Это потому, что вы, безусловно верующие в переизбрание, считаете себя в числе избранных! — сказал один из присутствующих. — Без этой уверенности вы бы не стали говорить так утвердительно. Если уж и в самом деле всё должно следовать предопределению, то скажите, каким бы образом помочь себе?

— Этот вопрос меня не касается, — сказал Абиджа. — У меня есть убеждение, от которого на душе как-то легко, — которое показывает мне всё в надлежащем своём свете, и притом же оно чрезвычайно удобно для каждого человека.

 В другой части поля Бен Дэкин сидел у входа в палатку свою, лаская одну из любимых собак, и разделяя полуденную трапезу с женою и сыном.

— Клянусь тебе, жена, — сказал Бен, отирая рот, — с этого времени я решительно намерен заботиться о своей душе. Из первых вырученных денег за поимку негров, я отдам половину на устройство собрания. А теперь пойду и стану в ряды защитников веры.

— Да, пожалуйста, Бен, держись подальше от Абиджи Скинфлинта, — сказала его жена.

— Нe беспокойся. Я буду воздержен. Стакан другой необходим; знаешь, чтоб голос был чище; — а больше ни капли.

В это время купец, торговавший неграми и остановившийся невдалеке от Бена, подошёл к палатке последнего.

— Знаешь ли что, любезный друг, — сказал он, — сегодня утром, пока я был на собрании, один из моих проклятых негров убежал в болота! Не можешь ли ты со своей собакой догнать его и притащить сюда? За это я заплачу тебе сто долларов наличными.

— Зачем же ты обращаешься к нему? — сказал, подойдя к ним, Джим Стокс, низенький, толстый и пошлой наружности мужчина в синей охотничьей блузе. — Да его собаки никуда не годятся; просто дрянь. Вот мои, так дело другое; настоящие флоридские! Каждая из них уж если вцепится в негра, то стиснет его в зубах как грецкую губку.

Намерение бедного Бена заботиться о спасении своей души не могло устоять против этого внезапного нападения со стороны его врага. Не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он выпрямился, засучил рукава и вызвал своего соперника на драку. Толпа негров, в один момент окружила их. Смех, вызов на пари, брань и проклятия, — слышались повсюду; но вдруг всё затихло, при виде мистера Бонни, который незаметно подошёл к цепи, окружавшей бойцов.

— Что вы тут делаете? — вскричал он. — Угождаете дьяволу! Чтобы не было этого! Здесь священное место; сейчас же оставьте брань и драку.

Несколько смущённых голосов решилась объяснить мистеру Бонни причину этого шума.

— Ну, что ж! — сказал он, негр убежал, и пусть его бежит; можете поймать и после собрания. — Вы пришли сюда искать спасения: зачем же эта брань, этот кулачный бой? Оставьте, оставьте! Споёмте лучше гимн со мной. И он запел. Голос за голосом приставал к нему, и собиравшаяся буря миновала.

— Послушай, — вполголоса сказал мистер Бонни купцу, отводя его в сторону, — нет ли между твоими неграми хорошей поварихи?

— Есть превосходная, — сказал купец, — что называется — первый номер; могу вас уверять. Купил её дёшево, и готов уступить за восемьсот долларов, — и то только вам, потому что вы проповедник.

— Назначая такую огромную сумму, ты, должно быть, думаешь, что проповедники могут платить такие деньги, — сказал мистер Бонни.

— Вы ещё не видали её; это ужасно дёшево, уверяю вас. Видная, здоровая женщина; умная, бережливая домохозяйка и, вдобавок, набожная методистка. Помилуйте, восемьсот долларов за неё — ничего не значит! Мне бы следовало взять тысячу, но у меня принято за правило делать проповедникам уступку.