Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Старшие адвокаты и друзья Клейтона покачивали головами и говорили: безрассудно... опрометчиво... необдуманно.

— У него недостаёт балласта в голове, — говорил один.

— Верно, ум зашёл за разум! — сказал другой.

— Это радикал, с которым не стоит иметь дела! — прибавил третий.

— Да, — сказал Россель, подошедший в эту минуту к кружку рассуждавших, — Клэйтон действительно радикал; с ним не стоит иметь дела. Мы все умеем служить и Богу, и мамоне. Мы успели постичь эту счастливую среду. Клэйтон отстал от нас: он еврей в своих понятиях. Не так ли мистер Титмарш? — прибавил он, обращаясь к этой высокопочтеннейшей особе.

— Меня изумляет, что молодой наш друг забрался слишком высоко, — отвечал мистер Титмарш, — я готов сочувствовать ему до известной степени; но если истории нашей родины угодно было учредить невольничество, то я смиренно полагаю, что нам смертным, с нашими ограниченными умами, не следует рассуждать об этом.

— А если б истории нашей родины угодно было учредить пиратство, вы бы, полагаю, сказали тоже самое? — возразил Фрэнк Россель.

— Разумеется, молодой мой друг, — согласился мистер Титмарш, — всё, что исторически возникло, становится делом истины и справедливости.

— То есть, вы хотите сказать, что подобные вещи должны быть уважаемы, потому что они справедливы?

— О, нет! Мой друг, — отвечал мистер Титмарш умеренным тоном, — они справедливы потому, что уважаются, как бы, по-видимому, они ни были в разладе с нашими жалкими понятиями о справедливости и человеколюбии.

И мистер Титмарш удалился.

— Слышали? — сказал Россель, — и эти люди ещё думают навязать нам подобные понятия! Воображают сделать из нас практических людей, пуская пыль в глаза!

Слова эти были сказаны таким голосом, что оно внятно долетели до слуха мистера Титмарша, который, удаляясь, продолжал оплакивать Клейтона, говоря, что неуважение к историческим учреждениям быстро распространяется между молодыми людьми нашего времени. Клейтон воротился домой и рассказал матери, что он сделал и почему. Отец его не говорил об этом предмете; а вступить с ним в разговор, если он не обнаруживал расположения начать его, было делом величайшей трудности. По обыкновению, он был спокоен, серьёзен и холоден; эти черты его характера оставались неизменными при отправлении обязанностей, как общественных, так и семейных. В конце второго дня, вечером, судья Клейтон пригласил сына своего в кабинет. Объяснение было неприятно для того и другого.

— Ты знаешь, сын мой, — сказал он, — что поступок твой крайне огорчает меня. Надеюсь, в нём тобой не руководило безрассудство, ты сделал это не под влиянием какого-нибудь внезапного побуждения?

— В этом вы вполне можете быть уверены, — сказал Клейтон: — я действовал чрезвычайно рассудительно и осторожно, следуя единственно внушению моей совести.

— Конечно, в этом случае ты и не мог поступить иначе, — возразил судья Клейтон, — я не смею осуждать тебя. Но, скажи, позволит ли тебе твоя совесть удержать за собой положение владетеля невольников?

— Я уже покинул это положение, по крайней мере, на столько, на сколько это необходимо для моих намерений. Я удерживаю за собою только одно звание владетеля, как орудие для защиты моих невольников от притеснений закона и для сохранения возможности образовать их и возвысить.

— Но что ты станешь делать, когда подобная цель приведёт тебя в ближайшее столкновение с законами нашего штата? — спросил судья.

— Тогда, если представится возможность добиться изменения закона, я употреблю на это все свои силы, — отвечал сын.

— Прекрасно! Но если закон имеет такую связь с существованием невольничества, что его нельзя будет изменить, не уничтожив этого установления? Что же тогда?

— Всё-таки буду добиваться отмены закона, хотя бы это и сопряжено было с уничтожением невольничества. Etat justisia pereat mundi (Да свершится правосудие, пусть и погибнет мир (лат.)).

— Я так и думал, что ты это ответишь, — сказал судья Клейтон, сохраняя спокойствие. — Я не спорю, — в этом направлении жизни есть логика. Но ты должен знать, что наше общество не следует такому направлению; поэтому твой образ жизни поставит тебя в оппозицию с обществом, в котором ты живёшь. Внушения твоей совести будут вредить общим интересам, и тебе не позволят следовать им.

— Тогда, — сказал Клейтон, — я должен буду удалиться вместе с моими невольниками в другой штат, где можно будет достичь своей цели.

— Результат этот будет неизбежен. Рассматривал ли ты в этом предмете все его отношения и последствия?

— Без всякого сомнения.

— Ты, кажется, намерен жениться на мисс Гордон, — сказал судья Клейтон, — подумал ли ты, до какой степени твои намерения могут огорчить её?

— Что до этого, — отвечал Клейтон, — то мисс Гордон вполне одобряет моё намерение.

— Больше я ничего не имею сказать. Каждый человек должен действовать согласно своим понятиям о долге.

После минутного молчания судья Клейтон прибавил:

— Вероятно, ты предвидел порицание, которому избранная тобою цель в жизни подвергает нас, охраняющих систему и поддерживающих учреждения, которые ты осуждаешь?

— Нет, этого я не предвидел.

— Я думаю. Но оно истекает логически из твоих понятие об этом предмете. Уверяю тебя, я сам часто обдумывал этот вопрос, на сколько он касается моих собственных обязанностей. Образ моей жизни служит достаточным доказательством, что я не прошёл к одному результату с тобою. Закон человеческий не что иное как отражение многих недостатков нашей натуры. При всём несовершенстве, его всё-таки можно назвать благодеянием. Самая худшая система управления бесконечно лучше анархии.

— Но, батюшка, почему бы вам не принять на себя реформу нашей системы?

— Сын мой, пока мы не приготовлены отказаться от учреждения невольничества, никакая реформа невозможна. С уничтожением невольничества реформа образуется сама робою. Учреждение невольничества до такой степени слилось с чувством самосохранения, что предложение о реформе будет признано нелепым. Это невозможно до тех пор, пока не утвердится в обществе убеждение, что невольничество есть моральное зло, до тех пор, пока не пробудится искренняя решимость освободиться от этого зла. Что будет впоследствии, не знаю. В настоящее же время я не вижу ни малейшей наклонности к изменению существующего порядка вещей. Религиозные люди различных вероисповеданий и, по преимуществу, принадлежащие к протестантской церкви, обнаруживают относительно этого предмета совершенную нравственную апатию, которая меня чрезвычайно изумляет. От них зависит положить начало великому делу подготовки общества к реформе, а между тем я не вижу ни малейших признаков участия их в этом деле. В молодости моей, между ними нередко проявлялось желание искоренить это зло, но желание их с каждым годом становилось слабее и слабее, и теперь, к величайшему моему отвращению, они явно защищают невольничество. Я не вижу другого исхода, кроме предоставления этому установлению самому достичь своего окончательного результата; а это будет чрезвычайно гибельно для нашего отечества. Я не одарён способностями, необходимыми для преобразователя. Я чувствую, что по характеру моему способен только для места, которое теперь занимаю. Не смею утверждать, что на этом месте я не сделал вреда; понадеюсь, что добро, сделанное мною, превышает зло. Если ты чувствуешь призвание вступить на то поприще, вполне понимая затруднения и жертвы, которые ожидают тебя впереди, то поверь, — я не буду тебя останавливать из-за своих частных желаний и чувствований. Мы не вечные жители здешнего мира. Гораздо важнее делать добро и поступать по справедливости, чем наслаждаться благами кратковременной жизни.

При этих словах судья Клейтон обнаруживал одушевление более, чем когда-нибудь, и потому, не удивительно, что сын его был сильно растроган.

— Батюшка, — сказал он, вынимая из кармана записку, — вы намекнули на мисс Гордон. Вот эта записка, которую я получил в утро рокового заседания, покажет вам, до какой степени виды мисс Нины согласуются с моими.

Судья Клейтон надел очки и прочитал записку внимательно, два раза. Передавая её сыну, он заметил, с обычною холодностью:

— Она знает лучше!