Древнерусские учения о пределах царской власти

Несколько больше оснований говорить о взглядах на этот вопрос митр. Алексея. До нас дошло несколько его поучений. В одном из них, обнародованном, как думает Голубинский, при занятии им митрополичьей кафедры [314] , т. е. в 1354 г., встречается несколько мест, имеющих характер политических идей. В одном из этих мест читаем:

«А князи и боаре и вельможи судите суд милостивно: суд бо без милости есть не створшему милости, хвалится милость в суде; мьзды на неповинных не приимайте и не на лица судите, суд бо Божий есть; судите людем в правду, и вдовиц и сирот и пришлец не обидите, да не возопиют на вас к Богу» [315] .

314

Ист. русск. церкви. Т.Н. С. 188; того же мнения и Горский: Св. Алексий, митр, киевский. Приб. к твор. отцов, 1848. 4.VI. С. 102.

315

Приб. к твор. ОТЦ., 1847. С. 33–34.

Это знакомые уже нам мысли об обязанности князя руководиться в своей деятельности законом правды; здесь эти мысли поставлены в связь с идеей ответственности князя перед Богом. Отсюда можно заключить, что митр. Алексей понимал княжескую власть как ограниченную. Затем он продолжает:

«А людская чадь Бога бойтеся, а князя чтите, а святительство имейне выше своеа главы, со всякым покорением, без всякого прекословья; ти бо печалують день и нощь о душах ваших, понеже въздати им ответ Богови о пастве своей» [316] .

316

Там же. С. 34.

Почтение к святителю требуется здесь гораздо большее, чем к князю: князя нужно просто чтить, а святителю – покоряться без всякого прекословия. Можно ли думать, что такая безграничная покорность святителю требуется и от князя? В этом месте своего поучения митрополит обращается к чади своей и противополагает ее князю и святителю; поэтому буквальный смысл текста не дает основания для такого обобщения. Другие произведения митр. Алексея заключают в себе по этому вопросу еще меньше. Так, в «Послании на Червленый Яр» (ок. 1360 г.), где изложены все вообще обязанности христианина, митрополит говорит о себе, что он «всем крестьяном, обретающимся в всей русской земли, пастух и учитель», и выводит отсюда свое назначение «молвити и учити всех на вся душеполезная и спасеная». Об отношении мирян к духовенству он говорит: «А священников и монахов любите и просите молитвы их» [317] . Этот взгляд чужд какой бы то ни было политики, он предоставляет митрополиту, как и всему духовенству, одну только область церковных отношений и влияние исключительно нравственное. Вывести отсюда права власти митрополита над князем невозможно.

317

Р. И. Б. Т. VI. С. 169 и 171.

Между тем на практике митр. Алексей ставил свою власть выше княжеской и не сомневался пользоваться ею в интересах государственных. При нем шла борьба московского князя с Тверью. В пылу этой борьбы в. к. Дмитрий Донской захватил тверского князя Михаила Александровича и присягой обязал его к покорности. Но тот, вероятно, не считал для себя присягу обязательной и стал опять проявлять враждебные чувства, а когда Дмитрий Иванович послал против него войско, он бежал в Литву Там он поднял в. к. Ольгерда, который в союзе с смоленским князем Святославом Ивановичем двинулся на Москву [318] . Это было в конце 1368 г., т. е. четырнадцать лет спустя после вступления митр. Алексея на кафедру. Митрополит употребил по отношению к тверскому и смоленскому князьям высшую меру своей власти и подверг их церковному отлучению. К сожалению, мы не имеем грамоты, в которой отлучение было произнесено, и потому не можем судить, какими положениями оно было обосновано, и как была формулирована вина обоих князей, в частности мы не знаем, за что был отлучен тверской князь – за нарушение крестного целования, т. е. за чисто религиозное преступление или за что-нибудь другое. Но зато до нас дошло несколько грамот константинопольского патриарха Филофея, написанных по этому поводу, в которых изложено целое учение о власти митрополита. В грамоте к Дмитрию Донскому патриарх говорит: «Митрополит, мною поставленный, носит образ Божий и находится у вас вместо меня, так что всякий, повинующийся ему и желающий оказывать ему любовь, честь и послушание, повинуется Богу и нашей мерности, и честь, ему воздаваемая, переходит ко мне, а чрез меня, – прямо к Богу. И кого митрополит благословит и возлюбит за что-либо хорошее – за благочестие или за послушание, – того и я имею благословенным, и Бог также; напротив, на кого он прогневается и наложит запрещение, и я также» [319] . В увещательной грамоте русским князьям патриарх пишет: «Все это вы будете иметь (т. е. чистоту веры и благочестие), если станете оказывать подобающее уважение, почтение, послушание и благопокорение преосвященному митрополиту Киевскому и Всея Руси… и, как испытанные сыны церкви, будете внимать ему и его внушениям так, как вы обязаны внимать самому Богу» [320] . Эти общие положения патриарх применяет к обстоятельствам дела в своих отлучительных грамотах к русским князьям и, в отдельности, к смоленскому князю Святославу. Вину князей патриарх видит в том, что они заключили с в. к. Дмитрием Ивановичем договор и обязались «страшными клятвами и целованием честного и животворящего креста в том, чтобы всем вместе идти войною против врагов креста, поклоняющихся огню», а затем преступили свои клятвы и крестное целование и «соединились с нечестивым Ольгердом». Поэтому патриарх находит, что они как «презрители и нарушители заповедей Божиих и своих клятв», как действовавшие «против священного христианского общежития» , «против своей веры и своего христианства» , правильно отлучены митрополитом, и патриарх, со своей стороны, подтверждает отлучение [321] .

318

Соловьев. Ист. Р. Т. III. Изд. 2. С. 339–341; Голубинский. Ист. р. церкви, II. С. 202–203.

319

Р. И. Б. Приложения № 16. Почти те же выражения в грамоте патриарха к самому митр. Алексею. Там же, № 17.

320

Там же, № 18.

321

Там же. Ст. 117–124.

Весь текст грамот и отдельные его выражения ясно говорят, что князья учинили не одно только религиозное преступление, и что, следовательно, князь должен оказывать митрополиту благопокорение и за пределами чисто церковных отношений. Но так объясняет дело патриарх, а не сам митр. Алексей. Быть может, он в своем послании к патриарху просил именно так изложить дело; вполне вероятно даже, что он подсказал ему некоторые выражения. Но с достоверностью мы этого не знаем и потому не можем теорией патриарха Филофея дополнять учение митрополита Алексея. От него мы имеем только практику, которая объясняется, конечно, не одними теоретическими взглядами, каких держался митр. Алексей, но и всей совокупностью обстоятельств, в которые он был поставлен. Ею дополнять теорию тоже нельзя, и потому приходится признать, что его учение не дает основания утверждать, будто он проповедовал ограничение княжеской власти властью митрополита.

Первое учение, в котором раскрывается отношение светской и духовной власти, изложено в послании инока Акиндина к в. к. Михаилу Ярославичу Тверскому [322] . Особенные обстоятельства вызвали это послание. Вскоре после того, как митр. Петр занял кафедру, тверской епископ Андрей вместе с великим князем возбудили против него обвинение во взимании мзды за поставление в церковные степени. В 1310 или 1311 г. был созван собор с участием патриаршего клирика для суда над митрополитом, но собор оправдал св. Петра. Тогда великий князь возобновил свое обвинение перед патриархом, а епископ Андрей отправил в Константинополь монаха Акиндина для выяснения самого вопроса о дозволительности взимания мзды. Послание и явилось как результат этого поручения [323] .

322

Подлинное название – «Написание Акиндина, мниха лавры Святыа Богородица, к великому князю Михаилу о поставляющих мьзды ради».

323

Обстоятельства дела изложены у Голубинского. Ист. р. церкви. Т. II. С. 106–111; там же разбор обвинения.

Акиндин излагает, прежде всего, некоторый общий взгляд на отношение светской и духовной власти.

«Церкви Христовою благодатию от нужи приреченное свобожъшися от благочестивых царь и князь наших и изрядных иерей яко крин в благоухание Христови процветши. Святительство бо и цесарьство съединением и бес порока законные уставы твердо и неподвижно должни суть держати и творити: о во бо божественным служа, ово же человечьскыми обладая,; единем же началом веры и законом обое происходя, человечьское украшает житие» [324] .

324

Р. И. Б. Т. VI. Ст. 155.

Это, по-видимому, проповедь полной раздельности святительства и царства. Хотя у них общий источник – вера и закон, но задачи их разные: одно служит божественным целям, другое – человеческим. Мы ожидали бы отсюда вывода, что князь не имеет и не должен иметь никакого отношения к церкви и к церковному управлению. На самом деле видим другое. Автор чрезвычайно искусно, оставаясь в пределах выставленной им формулы о различии целей святительства и царства, устанавливает между ними тесную связь. Целым рядом текстов он доказывает, что недостаточное или неправильное служение божественному отражается и на человеческом. «Несть ино ничтоже величие правоверным кристияном, якоже правила церковные крепко держати. Егда бо святые и божественные церкви без ереси и бес порока пребывает, тогда Бог даеть нам мир в земли и обилие всякых плодов и врагом одоление… Аще ли ослушаетесь заповедий моих, то наведу на вы мечь, отмещающь суды моя; вбегнете в грады ваша, и послю глад и смерть на вы, и снесть плоть кождо ближнего своего. И предам вы в руце врагом вашим, и пусты сътворю грады ваша» [325] . Царство оказывается сильно заинтересовано в том, как исполняются церковные правила; от этого зависит его благосостояние и даже его жизнь. А так как исполнение церковных правил есть прямое дело святительства, то важно, чтобы оно всегда было на высоте своего положения. Поэтому Акиндин вручает князю высшее блюстительство в отношении епископов.

325

Там же. Ст. 156.

«Тако да будеть тщание и тобе, державный боголюбче, еже святитель чистота и к Богу дерьзновение, аще право и подобно имуть житие и добр имуще разум божественных писаний, могуще еретиком заградить уста и священные каноны видити и творити. С. 60.удобрение есть всецерковному исполнению, а не ежезватися именем точию святителю, и чистительскими ризами украшатися, и множеством предъстоящих кичитися».

В истории России он находит страницы, которые подтверждают его мысль о влиянии церковного порядка на благоденствие народов [326] , и он обращается к князю с призывом положить конец мздоимству митрополита: «Повелено и тобе, господине княже, не молчати о сем святителем своим».

326

Не падоша ли силнии наши и ерееви наши остреем меча? не преданы ли быша в полон чада наша в скверней руце? не осквернена ли быша святая наша в опустение? Быхом в смех же и в поругание живущим окрест нас языком. – Там же. Ст. 157.

Итак, это теория подчинения церкви государству. Власть князя не ограничивается одними делами государственного управления, но ему же вручается и высший надзор за церковным управлением, высшая дисциплинарная власть в отношении к церковной иерархии. Это – в значительной степени новость. Церковное блюстительство присваивалось князю и раньше: «Слово» Илариона, послания митр. Никифора тоже возлагали на него обязанность заботиться о делах веры. Но там эта забота касалась исключительно чистоты православия, да и в этой сфере князь должен был действовать наряду с епископами, вместе с ними. Эти памятники не наделяли князя никакими привилегиями, не давали ему никакой власти над епископом; они не допускали и мысли, что такая власть может понадобиться. У Акиндина– другое. Он возлагает на князя не отвлеченную заботу о насаждении православия и об охране его от латинства, он дает ему в руки власть над епископом, а через это и над церковью. Такое учение могло натолкнуться на отпор. Казалось бы, скорее всего следовало ожидать возражений со стороны тех, чья власть и чье положение терпели ущерб от этого учения, т. е. со стороны высшей церковной иерархии. Но обстоятельства складывались так, что Акиндин мог считать свои идеи с этой стороны в полной безопасности. Он имел поручение от епископа, епископ был его защитником, епископ сам возбуждал князя против митрополита. Зато сомнения могли явиться у самого князя. Если по церковным уставам князь отказывался от суда над игуменом, попом, дьяконом и низшими церковными людьми, то тем более он мог не решиться судить самого митрополита. Уважение к высокому сану должно было навести его на сильные сомнения. Поэтому Акиндин имел все основания защищать свое учение именно перед князем, а не перед кем другим. «Или речеши, господине, кривым изветом: “сами ся управять, како хотять, а яз в се не въступлюся”». На это возражение о независимости церкви от князя он отвечает решительно: «Царь ecu, господине княже, в своей земли; ты истязан имаши быти на страшнем и нелицемернем судищи Христове, аже смолчиши митрополиту». Наконец, последнее сомнение: «Или помыслиши собе: “время не то, что стати за се”? – Всегда бо время доброму делу и Бог помощник» [327] .

327

Там же. Ст. 157–158. От епископов он ожидает возражения только по существу, т. е. против самого обсуждения вопроса. Ст. 152: Сребролюбие страстию помрачившеся, хотящих поистине рещи что, злобою въспрещают, кривым изветом глаголюще: «сами веемы; не требе ны ваше исповедание».

Смысл этих опровержений совершенно ясен. Князь есть царь в своей земле, и ему подвластно все, что на его земле находится; его власть не ограничена никаким кругом отношений, ему подчинена церковь так же, как и государство. Деятельное попечение князя о церкви и вмешательство его в церковное управление Акиндин связывает с его ответственностью перед Богом: если князь смолчит митрополиту, ему придется отвечать на страшном суде – совершенно так же, как и за свои действия светского характера. Любопытно, что Акиндин называет великого князя царем в своей земле. Вспомним, что это было почти за полтора столетия до падения Византии, когда блюстительство над русской церковью византийский император приписывал себе [328] . В послании Акиндина можно, с этой стороны, видеть некоторый противовес теории о политическом и церковном главенстве Византии над Русью. А если бы у кого-нибудь еще возникли сомнения, как далеко простиралась власть, которую Акиндин вручал великому князю над митрополитом, то у нас есть документ, который должен совершенно рассеять эти сомнения. До нас дошла грамота константинопольского патриарха Нифонта к в. к. Михаилу Ярославичу. Грамота написана по тому же самому поводу, как и послание Акиндина, и, по всей вероятности, одновременно с ним. Патриарх восхваляет князя за его заботы о сохранении благочестия и за твердое намерение держать закон Божий. Митрополита он вызывает к себе для разбора предъявленного к нему обвинения, а к князю обращается с просьбой о содействии. «Пишем же княжению твоему и власти твоей, аже въсхощеть да придеть семо и дасть ответ, добро; не въсхощеть ли волею, а нужею пришли его, и кто ведаеть вины его и послухы. Егда придеть митрополит, или исправиться то тъ или другого поставим, кого въсхочеть боголюбство твое» [329] . Патриарх, следовательно, предоставляет князю употребить воздействие на митрополита вплоть до физического принуждения. В благодарность за это он обещает князю заместить митрополичью кафедру лицом, ему угодным. Это совершенно противоречит тому, что мы привыкли думать о стремлении Византии во что бы то ни стало поставить светскую власть на Руси в зависимость от духовной [330] . Какими побуждениями руководился в данном случае патриарх, это безразлично: нам важен его взгляд сам по себе. Он тем более имеет для нас значения, что у нас есть полное основание приписать его и Акиндину. Грамота патриарха дошла до нас только в русском переводе и помещена в том же самом требнике, где и послание самого Акиндина. Им отведены две главы рядом; по взгляду составителя книги, следовательно, оба памятника дополняют друг друга [331] . Поэтому учение Акиндина надо толковать в том смысле, что он предоставляет великому князю в отношении митрополита не одни только меры нравственного воздействия, но действительную власть со всеми атрибутами, какие ей обычно присваиваются в сфере государственного управления.

328

Павлов. Теория восточного папизма. Прав. Обозр., 1879, дек. С. 756.

329

Р. И. Б. Т. VI. Ст. 149.

330

М. Дьяконов. Назв. соч. С. 8.

331

Р. И. Б. Т. VI, см. легенду под № 16.