Дриблингом через границу
Шрифт:
Что ж, у нас впереди почти три часа, а скорее всего даже больше, опоздает ведь, уже два года все поезда опаздывают. Простите… Можно на «ты»?.. Я тебе в отцы гожусь… Так вот, прости, что предложил встретиться в поезде, в Варшаве газету некогда полистать — звонки, мейлы, вчера вот опять весь транспорт застрял где-то в Белоруссии. Да, а все-таки прекрасные, прекрасные мгновения пережили мы с Джо и остальными, я люблю об этом вспоминать. Он о клубе рассказывал? Нет, не об «Орле» — о нашем клубе «Absens Carens». Мы у Бледного встречались, после уроков, клуб на манер английского: джентльмены, стиль, сдержанность, чтение газет, файф-о-клок, юннаньский чай, дискуссии о культуре и политике; даже удостоверения такие фасонистые сделали. Нет, Ваву Станкевича мы не звали, чересчур простоват был, что ж, absens carens, отсутствующий в ущербе… Их Джо придумал — абсенскаристов этих… Но дело довольно быстро свелось к цимбергаю, на четвертый или пятый раз уже ни газет, ни дискуссий о поэзии — сразу принимались за игру. Бледный нашел шикарную большую доску, играли итальянскими монетами — лиры лучше всего подходили. А начиная с марта все мысли уже были только о стадионе, так что весной у клуба не осталось никаких шансов. Присоединялся Вава, приходил Лех Дембский по прозвищу Интеллектуал, мы снова собирались все вместе, несмотря на внутренние противоречия. Рабенда, ясное дело, поэт, витал в облаках, принес Джойса, а перед заседаниями клуба вечно тащил нас в бар на Французскую… В общем, мы думали читать вслух «Улисса», но цимбергай победил. В утешение Рабенду прозвали Джо — по фамилии писателя, только короче. Я в какой-то момент крепко сдружился с Вавой и Интеллектуалом — знаменитая адская троица, Trio Infernal… Из-за «Легии». Не знаю, слыхал ли ты об этом, но я был одним из заводил на «Бритве» [23] — ну, скажем, одним из главных запевал. Вава и Интеллектуал вставали рядом со мной… В минуту, когда Гадоха с Дейной, Стахурским и Новаком выбегали на поле, мы поднимали трибуну к бою. Кто с нами не пел, тому на «Бритве» было не усидеть. На все матчи по всей Польше втроем ездили. Раз я свалился с тяжелым гриппом, отец запер меня в комнате, так я по водосточной трубе с пятого этажа спустился, суперприключение, я о нем недавно в интервью газете болельщиков рассказывал. И «Легия» выиграла тогда у «Гурника» со счетом 3: 0. За «Легию» я, правда, в университете уже не болел. Занимался много — философия, социология, кандидатскую начал писать. Но это для меня была слишком тихая жизнь, не хватало напряжения, спортивного азарта, так и родилась моя фирма. Сплошная нервотрепка, все время, как на матче. Пять минут до свистка, ведем 1: 0, но соперник давит. И вот весь белорусский транспорт к черту, я снова теряю преимущество.
23
Разговорное название (с 1970-х гг.) северной трибуны Стадиона «Легии Варшава», на которой сидели самые яростные фанаты клуба.
Я как раз сдала в издательство книгу о Варшаве того времени. Историко-социологический текст, одна глава посвящена анализу роли спорта в ПНР и тогдашним реалиям, определявшим стиль поведения на стадионах. Думаю, что и для исследователя варшавского футбола наиболее интересный период — 1946–1979. Достаточно почитать «Злого» Тырманда [24] , важнейший роман того времени, изданный в пятьдесят пятом, чтобы понять, какую роль играл футбол или — шире — спорт в жизни варшавян сразу после войны. Спорт на руинах имел огромное значение, он ярче всего выражал потребность в возрождении к новой жизни после кошмара военных лет. Я пытаюсь представить себе это насыщенное, интенсивное переживание спорта, modus, который еще успела застать в детстве. Тырманд блестяще передает концентрацию человеческих эмоций перед началом матча, читатель ощущает растущее на глазах напряжение, электризующее всю Варшаву и одновременно являющееся кульминацией романа. «Меринос и Крушина прошли через кордон милиции на углу Лазенковской и влились в колышущийся поток на главной магистрали, ведущей к стадиону. Массив бетонных трибун, отсвечивающий рядом зеленоватых окошек, нависал над стадионом. Из-за трибун долетал вулканический гром необъятной толпы, пробивающейся на стадион, оглушительный грохот, как будто где-то под землей ворочались гиганты циклопы» [25] . Художественная плотность единства места и времени кристаллизует и сгущает — не без экспрессионистской гиперболизации — атмосферу того времени, в которой спортивные события становились важнейшим коллективным экзистенциальным опытом. Представьте себе: сто тысяч человек на Стадионе Десятилетия, 1958 год, легкоатлетический матч Польша-США — апогей польского спорта, победа нашей сборной, окрещенной Wunderteam [26] , члены которой тремя годами ранее в рамках общественного почина принимали участие в строительстве этого самого Стадиона… Сто тысяч здесь, пятьдесят тысяч на стадионах поменьше. Не только футбол, но и все прочие спортивные соревнования — от бокса до гимнастики — привлекали толпы. Вы читали Адольфа Рудницкого [27] — нет, не романы, а «Спортивные странички», изданные в 1952-м? В записках Рудницкого, повседневных и непритязательных, сегодня в значительной степени устаревших, запечатлена специфическая надежда и общественный энтузиазм послевоенных лет, которые позже, во времена Ярузельского, и еще позже, в период либерализма, примут в отношении спорта совершенно иные формы — я бы сказала, более отстраненные, поскольку далеко не столь всеобщие, скорее сектантские (я имею в виду прежде всего фанатские субкультуры). У Рудницкого трибуны даже на незначительных матчах или соревнованиях кажутся полными; такое ощущение, что от взглядов болельщиков густеет воздух: вот спортсмен толкает ядро или совершает прыжок в длину, а вот другой — внимание, внимание! — готовится прыгнуть с шестом. Летописец подмечает массу мелочей, это писатель, тонко чувствующий деталь, но одновременно где-то на заднем плане проводящий параллель с мифическими истоками спорта, с древнегреческим этосом. Через несколько лет после величайшей в истории бойни он пытается связать разорванные нити цивилизации, увидеть в одинокой борьбе бегуна на средние дистанции или метателя, в робинзонаде вратаря приметы извечного «выше, быстрее, дальше», сверхчеловеческое усилие в стремлении победить самого себя, возвышенный, сказочно бесцельный, безыдейный героизм.
24
Леопольд Тырманд (1920–1985) — писатель и журналист.
25
Перевод И. Л. Базилянской.
26
«Чудо-команда» (нем.) — название легендарной сборной команды Австрии по футболу 1930-х гг.; в 1956–1966 гг. так называли польскую сборную по легкой атлетике, регулярно показывавшую высокие спортивные достижения — в тот период легкая атлетика стала в Польше национальным спортом.
27
Адольф Рудницкий (1912–1990) — писатель, участник Варшавского восстания 1944 г., автор психологической прозы, эссе, воспоминаний, фельетонов.
Футбол? В Варшаве? Сегодня есть матчи, есть стадионы, но футбола больше нет. Детвора играет в интернете с мегабайтами, а опустевшие стадионы умирают. Каких-то «орликов», блин, понастроили [28] , а сопляков туда силком приходится загонять. Урок физры закончился — и только их и видели, а нас сторож вечером за ворота выставлял. Когда физруком пришел Мулярчик и во дворе лицея появились настоящие ворота с сеткой — вы даже себе не представляете, что это была тогда за роскошь — сетки! — с площадки никто не уходил, пока не стемнеет. Мужику хотелось что-то для нас сделать. Позже я узнал, что он девчонок из выпускного трахал, а нам, блин, новые ворота поставил, может, компенсировать хотел, кесарю — богово. Когда дир велел эти ворота убрать, я такой шухер поднял, что они в штаны наложили: я одного придурка из «Спортивного обозрения» в школу привел. Но все равно однажды ночью столбики выкопали, Мулярчик ушел… Ну, я их вел, блин, все я — играющий тренер. Тот еще был футбол: Грач — смех один, кулёма Джо… Вы читали его стихи? Фигня какая-то, «Новое слово», обоссаться со смеху, как он нас увековечил… «Слово» новое, пердун старый… Джо как-то премию получил, конкурс молодых авторов в Мухосранске… Позорище… Я тогда Витгенштейна читал, так что знал — языком трепать не стоит… Но с ними играл, мы держались друг за друга, вот знаете, честно вам скажу, желание у них было, упорство, в этом им не откажешь. Мазали, но не сдавались. Потом, через много лет, я позвал их сыграть в любительском матче. Собрались в последний раз: 1989 год, всем уже здорово за тридцать. Шансов ноль — эти мозгляки свои диссертации писали, стихи всякие, мышцы дряблые, а против них — качки с фабрики. Но, надо признать, они просто землю грызли. До перерыва 0: 0, осада Ченстоховы, оборона задницы alia polacca, и все же устояли, ни одного мяча не пропустили, колени и локти буквально в кровь. В перерыве я заменил Джо с Грачом и Бледного, каких-то своих дружков поставил, вроде бы посильнее, ребят с нашего района, у них и финты, и удары — и ни хрена: закончили 0: 5. Короче, после игры я подошел к ним, к Джо и Грачу, и сказал: простите, не надо было вас менять — это моя ментальная ошибка как тренера. В Фермопилах, блин, никто никого не менял, а долго держались… Ну вот такие мои дела, мальцов тут тренирую, физра плюс спортивный кружок, может, они и лучше играют, чем мы в их годы, быстрее, техничнее, но сердце отдано фейсбуку.
28
Государственная программа строительства комплекса спортивных сооружений («Орлики») в каждой польской гмине; там, как заявил премьер-министр Д. Туск, должны воспитываться будущие составы спортивных клубов и национальной сборной.
Я тогда тоже тренировал — вторую команду «Легии», но как-то все сошло на нет, я читать любил… Джо?.. А что Джо? Я же говорю, мяч вместе гоняли, потом, после тридцати, уже вдвоем только, двадцать лет на «Орле», один на один. Почему? Что почему? А вы вообще кто такой, частный детектив, что ли?
Как видите, я один на старом месте остался, не переехал, из моего окна по-прежнему видна та школа. Я уже не работаю, пенсионер с минимальной пенсией, иногда рецензию какую-нибудь напишу или, реже, эссе — так, для себя, ну, бывает, по большим праздникам, в «Твурчость» [29] . Когда возьмут, когда не возьмут, годик-другой полежит — рано или поздно напечатают. Глазею вот на эти стены из своей квартирки, кусок жизни, что и говорить. Я работал только в классах с гуманитарным уклоном, пара часов в неделю, остальное время — на том, лучшем, берегу, редакции, газеты, неоконченная диссертация, какие-то занятия в универе. Абсенскаристы, как вы говорите, да, мне иногда казалось, что у них мяч вместо головы, за футбол бы родную мать продали, к счастью, они много читали, чем-то интересовались, сочинения неплохие писали… Грач мог университетскую карьеру сделать, собранный и мозги хорошие, Элиота уже читал, стихи Кавафиса вышивал на спортивной блузе, можете себе представить такого запевалу на «Легии»? Главаря фанатов? Будь он на тридцать лет старше и не такой патлатый, был бы похож на Курца у Конрада [30] , подчинившего себе племена аборигенов. Вава разыгрывал простачка, дворового хулигана; он лучше других понимал, что школа — это оковы; если какой бунт или драка, так он первый, в этом смысле был для меня серьезным противником. Изображал тупицу, двоечника, а у самого в сумке под гетрами книги лежали. Джо — совсем другой, сложно описать, немного сентиментальный, высокопарный, довольно сдержанный, вежливый и неприступный одновременно. Знаете, когда я готовил антологию молодой поэзии, подумывал, не включить ли его стихи, но не стал, ничего там особенного не было, да и футбола перебор. Единственный опубликованный сборник он назвал «Последний пенальти», сами понимаете… И все же, по прошествии лет, я его зауважал, да, он не реализовался, но, глядя на теперешних поэтов, я начинаю его ценить. Сегодня вся серьезная поэзия автореферентна. Выблядыши Фуко, если вы читали «Слова и вещи» [31] … Литература становится полностью собой, только когда замкнута в крайней невыразимости, когда ее содержание составляет форма и так далее. Наши поэты глядятся в собственные зеркала, наперебой друг друга цитируют, а Рабенду это не интересовало, его не привлекал подобный нарциссизм языка, литературной рефлексии и сверхначитанности, он ведь, как-никак, — дитя этого района, то есть вопиющей действительности.
29
Один из наиболее значимых «толстых» литературных журналов.
30
Курц — герой повести Джозефа Конрада (1857–1924) «Сердце тьмы» (1902).
31
«Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» (1966) — один из самых известных трудов французского философа, историка и теоретика культуры Мишеля Фуко (1926–1984).
Стадион… Десятилетия, ну что делать, никогда я не привыкну называть его Национальным, это была наша королева, наша Титька, наша молочная Волчица, наша символическая жизнетворная пища. Наш римский холм, заменяющий все семь. На этом, худшем, берегу Вислы он один олицетворял Силу, он один творил Место, вся прочая Прага [32] с Гроховом были провинцией, окраиной, пространством для столицы второстепенным, здесь даже чертового Варшавского восстания не было, но он стоял, точно монолит в пустыне — именно такая картина приходит мне на ум, начальные кадры «Космической одиссеи», стальной монолит, вырастающий из пустынной беспредельности. Словно последний КПП нашего Грохова, словно мы выставили его в дозор как самое лучшее, что у нас есть. Воплощение нашего аутсайдерства, легкой ущербности и при этом гордого одиночества. В свое время, сразу после открытия, что-то на нем происходило, даже много всего происходило, wunderteam’ы приезжали, янки-легкоатлеты. Потом все заглохло, Стадион превращался в заброшенный храм, куда дары несли только на Праздник урожая, на заключительном этапе Гонок мира и во время молодежных манифестаций при Гереке. Словно он заключал в себе некую погрешность, духовную ошибку, заставившую мир отвернуться; словно эта реинкарнация оказалась неудачной, и Стадион излучал гностическое беспокойство… Да-а, было в нем, пожалуй, что-то от катарского замка [33] … или крепости из «Татарской пустыни» [34] , он готовился к осаде, но так никто и не появился… Настоящим стадионом в те годы была для варшавян «Легия» на Лазенковской, поменьше размером и скромнее с точки зрения архитектуры, но расположенная в правильном месте, подобно сердцу. Вокруг — площадки для юных спортсменов, рядом «Агрикола», где нам ни разу не пришло в голову поиграть, помериться силами. По отношению к «Легии» и «Аргиколе» мы страдали комплексом провинциалов, жителей худшего берега: от рождения не тот акцент, манерам и языкам не обучены и мяч пинаем по-нашенски. «Легия» — команда и стадион — только они шли в счет; стадионы хилой «Полонии» на Конвикторской и «Гвардии» на Рацлавицкой были для нас чистой воды призраками, духовной заграницей. «Гвардия» одно время даже пользовалась нашим Стадионом, вела на нем свои безнадежные битвы во второй лиге, в пустых трибунах под распахнутым небом было что-то щемящее, и я, сопляк, любил туда приходить — больше глотать голубизну, чем глазеть на убогие финты на газоне. Потом этому пришел конец, «Гвардия» перебралась на Рацлавицкую — у нашего Грохова отобрали последний официальный футбол, осталось пустое Место, стадион-призрак, как его называли, но разве Место не есть негатив содержания, безграничный потенциал преображения? Я уже писал об этом в одном из ранних лицейских стихов: «Не спрашивай, где находишься / Место придет к тебе / Когда ты пристанешь к нужному берегу».
32
Район Варшавы на правом берегу Вислы.
33
Катары — христианское религиозное движение, распространенное в XI–XIV вв. в ряде стран и областей Западной Европы.
34
«Татарская
пустыня» (1976) — фильм Валерио Дзурлини по одноименному роману Дино Буццати.Я уже говорила вам о спортивных летописях Рудницкого… Видите ли, самое слабое их место — общий оптимизм, гуманизм и задушевный тон — и есть, по-своему, самое интересное. Порой Рудницкий описывает «коллективные приступы безумия на трибунах» — какой-нибудь болельщик вскакивает и ни с того ни с сего «издает нечеловеческий крик: судью на мыло!» Право, согласитесь, что за вульгарность! В «страничках» Рудницкого, у Тырманда или в романах Дыгата [35] меня интересует проблема золотого века спорта, красоты эпохи, безжалостно требующей расправы над судьей. Того, насколько утопической представляется нам картина «до» — до рождения фанатов, до убийств на стадионах и возле стадионов, до физической агрессии и безграничной агрессии словесной, до прихода большого капитала, до новых технологий и биодобавок, до появления приза «fair play». Да был ли он вообще — этот золотой век? У Хемингуэя, у Лондона и многих других — возможно, и не было. Но записки Рудницкого, когда читаешь их спустя столько лет, возрождают иллюзию чистоты спорта, обращенную в прошлое, раз уж сегодня, увы, невозможно проецировать ее в будущее… Когда все это, этот гуманизм спорта стал угасать? На Западе — после 1968 года, вместе с либеральным ускорением семидесятых. Во Франции мои взгляды сочли бы реакционными. В Польше симптомы этого явления наиболее ярко проявились при Гереке, который приоткрыл дверь на Запад, окончательно же гуманизм в спорте уничтожила смена режима после 1989-го. Конечно, при коммунизме спорт, в общем, играл компенсаторную роль — это была непосредственная реакция на биологическое поражение в войне и символический ответ на поражение идеологическое. Международные встречи футболистов или боксеров, особенно если соперником Польши оказывался СССР, — это наши восстания, перенесенные на поле или ринг, всегда с политическим подтекстом, вплоть до знаменитого жеста Козакевича на московской Олимпиаде в 1980 году [36] . Тем не менее послевоенный спорт еще некоторое время держался на волне подлинного энтузиазма, веры в жизнь, в человеческое усилие, не запятнанное ни деньгами, ни историей. Постепенно спорт для коммунистических властей все больше превращался в опиум, скармливаемый народу вместо хлеба и свободы. Чемпионат мира 1974 года стал для Герека манной небесной. Но уже тогда перепуганные власти пытались забаррикадироваться в своей крепости. Помню, как люди вышли на улицы, чтобы выразить свою радость после матча Польша — Англия на Уэмбли и во время уже упоминавшегося чемпионата мира в Германии. Спонтанные, ничего не декларирующие, ни против чего не протестующие манифестации молодежи встретили резкий отпор милиции, которая разгоняла их без стыда и совести, однако и юные демонстранты, тогда еще робкие и целомудренные, предчувствовали, что аккумулируют в себе общественную антикоммунистическую агрессию. Всего лишь два года спустя начались настоящие демонстрации и забастовки в Радоме и Урсусе [37] , через шесть лет после бронзовой медали в Германии родилась «Солидарность», пятнадцатью годами позже закончился коммунизм.
35
Станислав Дыгат (1914–1978) — прозаик, фельетонист, драматург, киносценарист.
36
Владислав Козакевич (р. 1953) — польский прыгун с шестом, чемпион Олимпиады 1980 г. После своей победы на стадионе «Лужники» показал освиставшим его болельщикам советского прыгуна Константина Волкова жест, известный как «полруки». Посол СССР в Польше Б. Аристов требовал официально лишить его медали, однако польские власти заявили, что рука Козакевича согнулась непроизвольно, из-за мышечного спазма.
37
Волна забастовок и протестов в июне 1976 г. после объявления правительством ПНР о резком повышении цен на некоторые потребительские товары.
Пинание мяча, сочинительство, забивание голов, литературные опусы — все это сплелось в кусок жизни, их, моей. Теперь-то я вижу. Глазею из окна на пустой школьный стадион, ставлю рядом стаканчик бренди или непастеризованного пива — да вы себе наливайте! — для подъема тонуса и… нет, я не вспоминаю, я вижу. Для них это была молодость, почти детство, но и я тогда еще земную жизнь не прошел до половины. Бывало, спускался к ним на пару минут поиграть — ничего не могу сказать, они меня любили. Мне казалось, что мое место совсем не здесь, а там — в университете, в кафе «Чительника», за одним столиком с Конвицким или Березой [38] , тут-то я просто служу, на чернила зарабатываю. Я много писал, в том числе прозу, рассказы, издал два сборника, испытывал прилив творческих сил, уроки меня раздражали, казались зря потраченным временем. Потом абсенскаристы закончили школу, пошли дальше, в другую жизнь, и во мне — не скажу, чтобы прямо так сразу, постепенно, — что-то стало угасать. Тогда, при них, часто случались всплески энергии, горения… Вот вы спрашиваете, а я вижу, так и вижу их на этой спортивной площадке, угол Мендзыборской и Гренадеров, и порой у меня мелькает высокопарная мысль, будто я, как Последний из могикан, стерегу эти образы, эту тишину и пустоту, которую когда-то заполняли их возгласы и мои тексты… Да, пожалуй, я относился к этому чересчур легкомысленно… А теперь вижу, что футбол и литература шли тогда рука об руку, служили друг для друга допингом, это были их ковры-самолеты, не побоюсь громкого слова, сказочные машины, позволявшие воспарить над бардаком коммунизма, а то и жизни tout court [39] .
38
Тадеуш Конвицкий (р. 1926) — писатель, кинорежиссер, киносценарист. Хенрик Береза (1926–2012) — литературный критик, эссеист, главный редактор журнала «Твурчость». Оба регулярно бывали в кафе при издательстве «Чительник».
39
Tout court — просто (франц.).
Ну что, понравился чаек? Так вот, мы пошли тогда на Саскую Кемпу. Тогда… когда у нас с Джо все начиналось. Июнь, длинный вечер, помню закат над Вислой. Джо вообще любил пошляться, а мне гулять не хотелось — зачем? — надо, чтобы что-то происходило, кино или концерт, или хоть пообжиматься немного, а не просто топать под голым небом. Но это было время эмоциональной голодухи, первой озими. На Французской я получила мороженое, и Джо взял меня за руку — впервые, твердо, словно вдруг решился. Вел, точно ребенка, которому собирался что-то показать — разноцветного воздушного змея или там замки из песка. Потащил в Скарышевский парк, на теннисные корты, знаете, рядом со Стадионом. Было уже пусто — ни огородников, ни партийных деятелей с ракеткой, — мы устроились в центре маленькой трибуны и начали целоваться, в первый раз. Всегда где-то бывает первый раз. И всегда, молодой человек, получается по-дурацки. А потом мы сидели, всматриваясь в сумерки. И я сразу поняла: началось, у меня теперь есть парень. И уже тогда, глядя на него, замершего на скамейке, знала, что никогда мы не будем вместе всерьез, что мне нужна настоящая жизнь, здесь и сейчас, а он свою проведет на пустых стадионах или кортах, где-нибудь между строк. Сейчас примется меня целовать, за титьки хватать, нетерпеливо выяснять, что у меня между ногами, крахмалить себе брюки made in «инвалидная артель ‘Охота’», но на самом деле будет по-прежнему сидеть на пустой трибуне, глядя вниз, где ничего не происходит, ничего, кроме незримой игры ни во что… в стихоплетство… в высокое бла-бла-бла. Джо был рядом, обнимал меня, но я чувствовала, что он весь в себе, слишком в себе, что привел меня в гости и я здесь не особенно нужна; чувствовала, что это его место, его сокровенный призрачный дом, пустынь, куда никому нет доступа. Я немножко влюбилась и немножко взгрустнула. Ну а назавтра мы стали встречаться.
Да какие там воспоминания — я себе билет на матч открытия купил. Ну нет, не так, чтобы просто, по-человечески — думаете, если капитализм, блин, так все теперь иначе? Но, во всяком случае, билет я достал — приятели, с которыми мы в девяностые вместе торговали с раскладушек у Дворца культуры [40] , сегодня получше устроились… Вы только подумайте, за двадцать с лишним лет после падения коммунизма бюрократы сумели только два несчастных стадиона в городе построить. Нет, конечно, смотрится, крыша приличная, шикарно, культурненько, дождь за шиворот не льется, говорят, бутерброды с аргентинской говядиной будут продавать. А для интеллигентов — они теперь, вроде, станут матчи посещать — суши, чтобы у них, блин, холестерин после игры не подскочил, все теперь хотят вести здоровый образ жизни. Так что пойду поглазеть на первый матч чемпионата — как нам вломят, Смоленск номер два устроят, никаких шансов, даже самых дохлых, даже набери мы в команду одних черных, евреев да швабов. А знаете почему? Если не знаете, прогуляйтесь по Варшаве. Прислушайтесь. Ну и что вы, блин, слышите? Удары мяча? Об стенку, во дворах, где ковры выбивают, в скверах? Фиг вы чего услышите. Дворы загорожены решетками, ребятню гулять не пускают, все боятся, повсюду охранники, а если кому охота, изволь с родителями в клуб, негативный отбор. Теперь во дворе мячик не погоняешь, теперь только настоящий футбол. Хочется сопляку играть — отдать в секцию. А какие у нас секции? Нам с Западом и тягаться нечего, Запад ушел слишком далеко вперед и останавливаться не собирается. Вы слыхали о «Ла Масии» [41] в Барселоне? Раньше футбол рождался во дворе, и мы еще могли на что-то рассчитывать, потому что там воспитывался характер, компенсировавший недостаток мастерства, но в эпоху всеобщей специализации во имя бабла, то есть при всех этих трансферах, дело труба, так что на чемпионате — этом, следующем и всех прочих — из нас сделают кровяную колбасу, наше подлинно национальное блюдо.
40
В 1990-е гг. на площади Парадов у Дворца культуры и науки был вещевой и продуктовый рынок.
41
Школа футбола при клубе «Барса», воспитавшая много талантливых футболистов.
На этот раз, друг мой, у нас семь часов, жаль, что ты только о футболе пишешь, я бы тебе про всю свою жизнь порассказал, про то, как торговал с Востоком — начиная с поездки в Казахстан, еще в 89-м. У меня была печать «Солидарности», я в свое время в оппозиции подвизался, раздобыл себе фирменный бланк, так вот, стоило помахать этой бумажкой — и меня немедленно принял министр промышленности. Я был первым европейцем, явившимся в новую страну с конкретным предложением в кармане — не помню уж, что я там собирался покупать: танки, ковры или кабардинских коней. Как-то раз — в Азербайджане, что ли, — мне подводную лодку предлагали… Начинать было тяжело, знаешь эти байки — цент к центу… Я торговал всем подряд, скупал лом — краденый или вывезенный из армии, частный минибанк держал для своих, брал доллары под высокий процент, даже мать Джо вложила деньги и, надо сказать, не прогадала. В Москву баннеры возил, грузинская мафия для меня долги выбивала, пока там все не рухнуло… по сей день раны зализываю. Снимал комнату в квартире, нас таких было несколько: парень из Катовице, продавал духи собственного производства, аромат, как в гардеробе Дворца культуры, но расходились, как горячие пирожки, чех какой-то — презервативы возил, словак с париками. Обалденный материал для социолога, а в стоимость комнаты входил чай из самовара и по вечерам концерты хозяйки с дочкой, обе — чревовещательницы, декламировали для прикола ленинские речи, а голос раздавался неизвестно откуда, словно из водопроводных труб. Были у меня монгольские поставщики на Стадионе, на этой Ярмарке Европы, величайшем, надо сказать, достижении либеральной Польши… Вот ведь смотри: ничто не могло вдохнуть в него жизнь — ни спорт, ни демонстрации, — только торговля его возродила, двадцать лет с гаком это продолжалось и, кабы не Евро-2012, продолжалось бы вечно, потому что такой аккумулированной в одном месте энергии нигде больше было не найти. Да, Стадион обрел себя, бессмертный топос обмена, несколько десятков тысяч человек с шести утра до темноты, разгоряченные — так действуют деньги, уж я-то знаю, в буквальном смысле температура подскакивает… Два раза в неделю контрабанду получал, икра — понятно, фальшивая, ясное дело, что фальшивая, в фирменной упаковке… Было время, когда я Ярмарку знал, как собственную квартиру, с главным монголом мы всегда встречались на третьей от главного входа трибуне. У него было все, от иголок до рефрижераторов, но портки я брал, конечно, у вьетнамцев, с другой стороны, восточной, у них там был целый невидимый город, только для своих, — нигде так вкусно не кормили. Я тогда еще надеялся стать актером и зрителем одновременно: думал — сначала бизнес, а потом все опишу и прокомментирую, всю невероятную историю этой громадины, которая наконец нашла себя в фальшивых «ролексах» и раскрашенной вручную черной икре. Спустя десять лет моя фирма все же встала на ноги, я построил производственные цеха, поднялся на другой уровень, перерос дружбанов с Ярмарки. Так ничего и не написал, зато у меня лучшая в городе личная библиотека социологической и философской литературы.
Да, я его часто вижу. У меня есть любимый маршрут для прогулок, с Гренадеров на Вашингтона, дальше я сворачиваю к скверу с футбольной площадкой, там редко кто играет, посмотрю немного — и в парк, иду не спеша, каждый шаг — ода медлительности в суетливой толпе. Даже здесь все спешат, неуклюже отталкиваются палками, прямо пингвины на ходулях… Выхожу на площадь Вашингтона, слева Французская, мой бар «Пиккола Италия», пицца и пиво, справа — купол строящегося Стадиона. НЛО, это уже не для меня, а для какого-то гребаного будущего, которое мне, честно говоря, до лампочки. Мне все равно. Не могу сказать, что нравится, не могу сказать, что не нравится. Ни красивый ни уродливый. Для меня этот новый Стадион — конец и венец чего-то, для других — естественное начало. Выпиваю пиво, съедаю пиццу «Четыре сыра», смотрю на него и порой думаю, что это символ завершения. Consumatum est [42] , этим бело-красным колпаком прикрыли ту историю. Каждая история, каждая судьба, заканчиваясь, обращается в китч, эстетический и метафизический одновременно, и этот колпак призван подвести черту под прошлым, символизировать китч любого бытия. Но пройдет сотня лет и, возможно, сверху наденут новый колпак, который тоже кому-то покажется китчем, символическим концом чего-нибудь. Знаете, я люблю рассматривать гномов в палисадниках. Палисадник — планета Земля, а каждый гном — отдельная судьба, неизбежно превращающаяся в китч.
42
Свершилось (лат.).