Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Сам же остался на скамейке. Сейчас как раз было такое время, когда он мог немного передохнуть. Один состав с раненными только отошел от перрона. Следующий отправится лишь поздно ночью, когда пути освободятся от тяжелой техники и небо станет чище.

К тому же ему было о чем поразмыслить.

— … Ты, как всегда, была права, Сарочка, — размышляя о чем-то непростом и серьезном, Гольцман всегда начинал разговаривать со своей уже покойной супругой. Очень давняя привычка, въевшаяся настолько, что уже совсем перестал ее замечать. — Этот мир окончательно сошел с ума… И сказала ты это, как мне помниться, в 33-ем, когда этот бесноватый ефрейтор стал рейхсканцлером. Попомни мое слово, повторяла ты, этот мир очень скоро полетит в тартарары, — через слово тяжело вздыхал. Слишком тяжела была ноша старых воспоминаний, которые даже по прошествии стольких лет никак не хотели его отпускать. — Ты права, Сарочка, тысячу раз права.

Грустно улыбаясь, доктор снял пенсне с носа и стал его медленно протирать небольшой тряпочкой. Это его всегда успокаивало.

— Эх…

Честно говоря, последние годы Гольцман жил скорее по привычке, чем осознанно, прилагая к этому особые усилия. Со смертью супруги прежняя жизнь дала трещину, а с началом второй великой жены уже окончательно разлетелась на осколки. Будучи с ярко выраженной семитской внешностью, он сначала бежал из польского Гродно, потом — из Варшавы. И вот снова бежит, уже в Союзе.

— Устал я, Сарочка, бегать, — Гольцман качал головой и разглядывал свои ладони. Длинные пальцы с узловатыми суставами, коричневатая сухая кожа, больше похожая на пергамент. Он совсем уже старик, и от этого понимания никуда было не деться. Устал бегать, как савраска. — Я ведь и в Слобожанах в госпитале поэтому и остался. Думал, посмотрю за раненными столько, сколько смогу, а потом придут боши и поставят окончательную точку. Тебя хотел увидеть…

Такой нехитрый способ «самоубийства» показался ему подходящим. Сам не хотел на себя руки накладывать, а немцы точно бы еврея не пропустили.

Однако с некоторых пор мысли о смерти стали его посещать все реже и реже. К его искреннему удивлению, его стало занимать совсем другое. В нем вдруг проснулся научный медицинский интерес, словно за спиной и не было обучения в Берлинской медицинской академии и пяти десятков лет врачебной практики. Гольцман вновь почувствовал себя молодым и злым до знаний доктором, который мечтал найти лекарства от всех болезней и осчастливить этим знанием всех людей на планете.

— … Сам удивляюсь, Сарочка, такой метаморфозе, — старик покачал головой, словно извиняясь перед покойной супругой. Ведь, правда, странно выходило: вчера искал смерти, а сегодня уже нет. — Но ничего не могу с собой поделать. Это похоже на настоящее наваждение…

События последних дней, и правда, были из ряда вон выходящими. Даже в условиях страшной войны, когда в любой момент можно было умереть, происходящее казалось невероятным.

— Ты даже представить себе не можешь, какой эффект от этих мазей и отваров, — едва не с придыханием бормотал доктор, полностью отрешившись от внешнего мира. Со стороны его, разговаривающего сам с собой, при этом отчаянно жестикулирующего, смело можно было принять за окончательно спятившего старика. — Капитан-танкист, почти все тело обожжено, не жилец и ничего нельзя сделать. А помазали мазью, и через двое суток на поправку пошел! Сарочка, регенерация тканей просто невероятная…

Он бы еще многое мог вспомнить про те совершенно удивительные средства, что приносил тот странный человек. Это отвары, которые, словно по мановению волшебной палочки, сбивали высокую температуру и облегчали боли при воспалении. Это непонятные порошки для обработки открытых ран, после которых не было и намека на заражение. Это и другие мази и отвары с еще более удивительными свойствами. И вспоминая все это, возникали десятки самых разных вопросов: как такое было возможно, откуда все это, почему об этом никто не слышал и не видел, откуда об этом узнал тот сержант, почему он никому об этом не рассказывает.

— Ничего, ничего, сегодня я с ним, наконец, поговорю…

Гольцман и раньше пытался все выяснить, не раз встречаясь с этим странным человеком. Но всякий раз, «разговор по душам» не получался. Все время, словно нарочно, что-то случалось: то начиналась немецкая атака, то артиллерийский налет, но сержанта отправляли на очередное задание.

— Непременно поговорим…

На этот раз старик все рассчитал. Сержант Биктяков каждый вечер дополнительно занимался со своим взводом. С закатом солнца подразделение уходило в ближайший лес, и, по слухам, отрабатывали какие-то упражнения. Словом, там им точно никто не помешает поговорить по душам.

— … Он должен все рассказать. Просто обязан… Ведь, эти невероятные средства способны спасти тысячи и тысячи жизней. Да что там тысячи?! Миллионы!

В этот момент воздух прорезал пронзительный паровозный гудок. К перрону подходил очередной состав с техникой, а, значит, скоро здесь будет не протолкнуться. Ему же пора возвращаться в барак к раненным. Чудодейственные мази и отвары закончились, но от этого он не перестал быть доктором.

— Значит, до вечера…

* * *

Остаток дня быстро пролетел, как его и не было. В санитарный поезд только загрузили раненных, а солнце уже спряталось за верхушками деревьев. Еще один день войны клонился к закату.

— Сегодня и поговорим…

, помогая себе тростью, Гольцман перешел железнодорожные пути и начал всматриваться в стоявший стеной лес. Где-то здесь должна была тропинка, которую давно уже облюбовали местные.

— Совсем ничего не видно, — подслеповато щурясь, он поправил пенсне на носу. Тени от деревьев становились все длиннее и длиннее, а солнечного света все меньше и меньше. — А вот, кажется…

Вздохнув, он шагнул вперед межу двух высоких сосен и оказался в полумраке. Шаг сразу же сбился, но вскоре глаза привыкли, и старик зашагал дальше.

— Может лучше завтра днем к нему подойти?

Идея поговорить с сержантом с глазу на глаз, да еще поздним вечером в лесу, уже не казалась ему такой удачной, как это было днем. Сержант не отличался особым дружелюбием, и кто знает, что ему может взбрести в голову.

— Действительно, может завтра попробовать… Прямо с утра найду его и поговорю с ним. Заодно и новый запас мазей попрошу, а то совсем ничего не осталось.

Решив, что так будет лучше, доктор остановился и развернулся.

— Вот же черт!

Уставившись под ноги, Гольцман не увидел и следа тропинки. Кругом рос папоротник, чуть дальше широко раскинулся орешник, заросли которого казались одним большим черным пятном. Выше, всюду куда падал взгляд, возвышались раскидистые кроны деревьев.

— Заблудился…

Ни страха, ни тем более паники у него не было. Понятно же, что он где-то сошел с тропинки. Шел минут пять — десять, а, значит, до станции тут рукой подать. Если хорошенько оглядеться, то обязательно найдутся какие-нибудь следы.