Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность
Шрифт:
Расплатившись, гость спросил: «Сколько же клиентов у вас бывает за день?» Ответ: «Человек тридцать». — «Выручка вся ваша?» — «Нет, половину отдаем наверх» (офицеры недаром ничего не замечали). «А принимаете всех?» — «Нет, только порядочных, чтобы не было болезней и прочих неприятностей». — «Как же вы отличаете порядочных?» — «А по обуви: если дорогая и начищенная — принимаем».
Подзаголовок статьи Д. Баранца (1997) в «Комсомольской правде» гласит «Офицеры морской пехоты продавали своих бойцов гомосексуалистам». По словам солдат, клиенты были очень довольны: «мы ведь в плане секса голодные — как машины работаем». См. также в «Аргументах и фактах» статью «Голубые
Таким образом, в описании солдатской проституции в «Голубых шинелях» фантастической оказалась только цена.
Конечно, дедовщина, голодуха солдат и нищенский быт их семей играют немалую, роль в том, что проституция не отвращает их. Но если учесть, что и хорошо обеспеченные морские пехотинцы США промышляют чем-то подобным, то корни явления надо искать не только в социальной неустроенности солдат, но и в самой сути армейской жизни. В случае же с курсантами добавляется и воздействие интерната.
Кон (1998: 402–403) пишет о том месте, которое воины занимают в гомосексуальной жизни:
«Многие геи обожают наряжаться или наряжать своих партнеров в военный мундир. Это позволяет им чувствовать себя более маскулинными. Поскольку униформа деиндивидуализирует конкретного матроса или солдата, сексуальная близость с ним символически приобщает гея ко всему мужскому миру. Раздетый и лишенный внешней атрибутики солдат кажется более голым, чем обычный раздетый мужчина. Геи дежурят у казарм и военных училищ не только потому, что лишенный женского общества и сексуально озабоченный солдат легче идет на сближение, но и потому, что это особая порода мужчин».
Эту породу постоянно выводит армия.
9. Моряки
Гомоэротичность облика моряков и их податливость относительно гомосексуальных приключений воспета во многих художественных произведениях. Французские и английские порты кишат поклонниками однополого секса и многие портовые кабачки носят характер голубых баров, а портовые отели — мест свиданий для голубых.
У Жана Кокто в автобиографической «Белой книге» предстает французский порт Тулон.
«Было бы утомительно описывать этот восхитительный Содом, где огонь с неба падает безопасно, ударяя ласкающим солнцем. Перед тем, как смеркаться, еще более мягкая атмосфера затопляет город и, как в Неаполе, как в Венеции, ярмарочная толпа движется сквозь площади, украшенные фонтанами, мимо шумных лавочек, навесов для трепа и уличных лоточников. Мужчины, обожающие мужскую красоту, слетаются сюда со всех уголков света, чтобы любоваться моряками, которые праздно прохаживаются здесь в одиночку и группками, улыбкой отвечая на брошенные взгляды, и никогда не отказываются от предложений любви».
В кабачке рассказчик встретил полюбившегося ему моряка, в шапочке, сдвинутой на левую бровь, черном шарфе на шее и —
«…в тех штанах с петельками, которые в прошлом позволяли морякам подвертывать их вверх на бедра, а теперь запрещены правилами под тем предлогом, что их носят сутенеры. В любом другом месте я бы никогда не осмелился остаться в орбите этого самонадеянного глазения, но Тулон есть Тулон; танцы снимают неловкость знакомства, они бросают чужаков в объятия друг друга и образуют прелюдию любви.
Под музыку, полную колечек и завитушек, мы танцевали вальс. Отклонившиеся назад тела соединялись у промежностей, контуры были тяжелы и глаза опущены вниз, лица поворачивались медленнее, чем ноги, которые качались внутрь и наружу и иногда опускались, как копыта лошадей. Свободная рука принимала элегантную позу, принятую у рабочего класса, когда они пьют вино и когда они отливают его потом. Весенний экстаз возбуждает эти тела. В них вырастают суки, твердость наталкивается на твердость, пот смешивается, и парочки уходят в спальни с плотными абажурами и стеганными одеялами».
Ушел и рассказчик со своим моряком. Сбросив свою амуницию, запугивающую штатских и придающую морякам их самоуверенность, моряк превратился в ручное животное. На груди его были вытатуированы слова: «НЕТ В ЖИЗНИ СЧАСТЬЯ». Рассказчик восклицает:
«Возможно ли это? С таким ртом, такими зубами, такими глазами, таким животом, такими плечами, с этими железными мускулами, с этими ногами?
НЕТ СЧАСТЬЯ, с этим сказочным маленьким растением под трусами, покоящимся сперва скорченным, но вот распрямляющимся, увеличивающимся, вырастающим и выбрасывающим далеко свое семя, как только оно находит стихию любви…»
(Mitchell 1995: 221–223)
Квентин Крисп высказывался о моряках так:
«Сказочное благородство в их характерах было неодолимым соблазном — особенно если соединенное с туго облегающей униформой, главная сексапильная черта — это откидной клапан их брюк. Немало моих друзей качались в экстазе, описывая удовольствие отстегивать это причудливое портновское устройство»
(Crisp 1968: 90–91)
По ироническому замечанию Жене (1995: 207), «флот — это прекрасно организованное учреждение, попав в которое молодые люди проходят специальный курс обучения, позволяющий им стать объектом всеобщего вожделения». И. С. Кон (1998: 402) расшифровывает это наблюдение:
«В образе матроса закодирован чуть ли не весь спектр гомосексуальной фантазии: молодость, мужественная красота, особая эротическая аура, связанная с пребыванием в закрытом мужском сообществе, физическая сила, жажда приключений и романтика дальних странствий, элегантная форма и особая «матросская» расхлябанная, вихляющая, с подрагивающими бедрами походка».
У Жана Жене моряк и убийца Кэрель в общении с содержателем притона, полицейским, своим офицером постепенно открывает в себе гомосексуальность. Жене с пониманием и сочувствием описывает, что так властно влечет к этому белокурому моряку его офицера, полицейского Марио, береговых педиков. «Он ходит вразвалку и небрежно опускает их (босые ступни) на палубу. Кэрель постоянно улыбается, но лицо его печально». «Кэрель поднял руку и пригладил волосы у себя за ухом. Этот жест, обнаживший бледную и напряженную, как живот форели, подмышку, был так прекрасен, что глаза доведенного до исступления офицера уже не могли вынести его». И всё это в атмосфере портового города, где туман грозит быть пробитым пулей, а по пирсу бродят невидимые фигуры.
«Стоит только протянуть руку (ставшую вдруг такой далекой и чужой), как натыкаешься тыльной стороной ладони или крепко обхватываешь пальцами теплый, вибрирующий, могучий, уже освобожденный от белья обнаженный член докера или матроса, застывшего в ожидании, сгорающего от нетерпения и желания запустить в гущу тумана поток своей спермы…»
(Жене 1995: 69,78–79, 85)
Джеймс Болдуин помещает своего Дэвида после гибели Джованни в притоны Ниццы, где Дэвид предается разгульной любви с моряками и где его застает с ними его невеста.