Другой Париж: изнанка города

– Тут, тут он прохлаждается, негодник, – проворчал Мориа, и его настроение мгновенно испортилось. – Чем дальше – тем больше таких надписей будет. Срам какой! Кладбище превратили в какой-то балаган. Жалко родственников несчастных покойников. Пойдемте лучше, навестим Шопена. В отличие от Моррисона, он был настоящим композитором. Один из моих любимых!

– Нет-нет! – взволнованно возразил я. – Я тоже хочу увидеть могилу Джима. Собственно, я уже давно собирался это сделать…

Старик сгорбился, насупился и присел на край могильной плиты, закрыв руками лицо.

– Мориа! Что с тобой? Тебе плохо? – бросилась к нему Моника.

– Нет, все хорошо… Сейчас мы пойдем дальше. Вы на самом деле хотите увидеть ту могилу?

– Да, но если… – обеспокоенно начал я, но старик оборвал меня:

– Сейчас пойдем. Просто я на самом деле давненько не был в этих местах! – проворчал он. – Дайте старому человеку передохнуть!

Через несколько минут он встал, и мы продолжили наше путешествие. Старик пошел вперед, перестав обращать на нас внимание.

– Что это с ним? – спросил я у спутницы.

– Понятия не имею. Я его таким не видела! – изумилась она.

– Какая пошлость! – неслось впереди. – Когда я был тут в последний раз, такого еще не было! Памятники-то тут при чем? Могу себе представить, как костерят этого Моррисона родственники несчастных покойников. Ненавижу его.

– Скажи, Моника, – разволновался я, – а кем Мориа был в прошлом? Он наизусть цитирует классику, разбирается в литературе… Очень образованный человек! Как все-таки он стал клошаром?

– Я не знаю, – испуганно сказала девушка, – мы никогда не говорили об этом. Сам он всегда смеялся и говорил, что родился, как индийские святые, тридцатилетним. Я не знаю, что с ним было до этого. Возможно, он был писателем. Несколько раз видела, как он что-то пишет и прячет. Никогда не давал мне читать! Мне кажется, у него в жизни была какая-то драма. Наверное, он немного сошел с ума… Так говорил дядя Янош. Мне кажется, сегодня с ним явно что-то не то происходит.

– Я тоже заметил. Сколько ему лет?

– Лет семьдесят пять. Или даже восемьдесят. Мне кажется, он очень старый и мудрый.

Старик оказался прав: чем дальше мы шагали по кладбищу, тем больше вокруг становилось надписей, посвященных Моррисону и «Дорз». Они были нарисованы аэрозолями, нацарапаны ножами и выведены фломастерами. На нескольких надгробиях краской выведены целые куплеты из песен. Перед огромным, в рост, цветным изображением Моррисона на стене одного из склепов старик остановился, внимательно его разглядывая.

– Нет, совсем не похож, урод какой-то! – бросил он, плюнул и пошел дальше. Что-то определенно происходило с настроением нашего спутника. Он проявлял очевидные признаки сильного нервного беспокойства.

Наконец вдалеке послышались голоса, чье-то пение, за могильными памятниками мы разглядели довольно большую группу людей.

– Вот и могила Моррисона, – вновь ухмыльнувшись, шепотом сообщил старик. – Хотели – идите, полюбуйтесь на этот зоопарк. Я вас тут подожду.

– Это почему еще? – подозрительно спросила Моника.

– У меня с этим местом связаны не самые хорошие воспоминания, – заявил Мориа. – Не хочу туда идти – и точка. Тут посижу.

Мы пожали плечами и пошли в сторону последнего приюта знаменитого бунтаря. Неподалеку стояли два полицейских, которые со смертельной тоской в глазах уныло наблюдали за происходящим. А посмотреть было на что! Вокруг могилы, втиснутой между несколькими надгробиями, столпилось человек пятнадцать. Один парень с гитарой сидел поодаль и фальшиво, но довольно громко напевал что-то из «Странных дней». Два старых хиппаря, лет по шестьдесят пять каждому, благоговейно прикрываясь от полицейских рукавами, смолили самокрутку. В воздухе стоял устойчивый запах марихуаны, перепутать который ни с чем невозможно.

– Джим! Джим! Я люблю тебя! – орала экзальтированная девица, катаясь по земле и целуя могильные камни.

Жующий баббл-гам американец средних лет с довольным выражением лица снимал происходящее на видео, изредка показывая пальцами о’кей своему приятелю, стоявшему поодаль. Четверо молодых взволнованных ребят застыли, подобно ангелам с надгробий, глядя в пространство перед собой. Одна совсем юная, лет четырнадцати, девчушка с огромным портретом Моррисона шептала что-то одной ей ведомое, молитвенно сложив руки. Пара немолодых японцев принесла на могилу свежие цветы.

– А я и не знала, – прошептала мне на ухо Моника, – что столько людей еще помнят Моррисона. Он ведь совсем из другой эпохи.

– Просто есть то, что созвучно многим людям, даже спустя время, – тихо ответил я. – Хотя Моррисон, конечно, далеко не однозначная фигура. Неизвестно, чего он больше натворил – хорошего или плохого.

– Ты любишь его песни?

– Да. Они мне близки. Иногда мне тоже кажется, что я заблудился в этом мире и не вижу выхода.

Моника вдруг приподнялась на носочки и быстро поцеловала меня. Мы обнялись и встретились в долгом пронзительном поцелуе.

– Я первый раз в жизни целуюсь на могиле… – прошептала Моника, делая круглые глаза.

– Признаться, я тоже!

– Мы нарушаем все нормы! – рассмеялась Моника.

Парень с гитарой заиграл «Прорвись на другую сторону!». Народ взялся подпевать. И тут-то мне почудилось, что между памятниками мелькнула чья-то быстрая тень. Одновременно невесть откуда раздался живой, красочный голос Моррисона, перекрывший разом все остальные голоса поющих. Эхо бросало голос от надгробия к надгробию, делая его удивительно гулким и торжественным, стопроцентно узнаваемым.

– Прорвись на другую сторону! Прорвись на другую сторону!

Несколько мгновений длилась показавшаяся бесконечной пауза. Я видел, как один из полицейских покачнулся и прислонился к стенке склепа.

– Я знал, что так будет! – прошептал он.

У старого хиппи из пальцев выпала самокрутка. Ее подобрала сидящая на земле девица и сделала несколько отчаянных жадных затяжек. Американец продолжал тупо снимать видео, перестав жевать жвачку. У всех присутствовавших были совершенно одинаковые глаза – широко распахнутые то ли от ужаса, то ли от удивления. Моника прижалась ко мне всем телом, не очень понимая, что происходит. Я машинально продолжал обнимать ее.

Первой пришла в себя девчонка с портретом. С диким воплем: «Моджо! Я знаю, ты здесь!» – она бросилась прочь от могилы в направлении уже замершего голоса. За ней последовали остальные. Только обкурившаяся девица с самокруткой продолжала сидеть на земле, поглаживая могильную плиту и блаженно улыбаясь.

– Что произошло? – спросила меня Моника взволнованно. – Тот голос… Чей он был?

– Не знаю, – растерялся я. – Он очень похож на голос Моррисона. Наверно, чей-то дурацкий розыгрыш. Не волнуйся.