Дубль два. Книга вторая

Сперва порадовали Павлика. Игрушки пришлись ему явно по душе, особенно — свистулька, которую он тут же признал, сказав: «О! Белый!». Мне же очень понравилось, хоть и удивило, то, что свои новые глиняные сокровища он сразу отодвинул подальше от края стола. Меня беречь подарки учил батя. Его, наверное, Алиска. Вот она, преемственность поколений. Налицо.

Деды, развернув картину, поразили, наверное, и нас, и себя самих. Пока Саня раскладывал какой-то не то мольберт, не то штатив, словом, то, на что можно было установить холст в раме, эти сабанеевы и аксаковы, рыболовы заядлые, глаз с неё не сводили. И я таких сроду у них не видел. Разве что у Сергия было похожее выражение лица, когда он «отпускал» Осю в корзинь Перводрева. Тогда ещё не зная, что это был не гроб, а лифт.

Когда молодой Мастер-инок отошёл от картины, старцы замерли перед ней в молчании. Казалось, они переговаривались о чём-то, известном им одним, на каком-то из тех глубинных уровней, до которых мне по-прежнему пока было не дотянуться. Вдруг Раж сделал какое-то неуловимое движение — и оказался прямо перед ней. Коснувшись ладонью какого-то участочка, что почти скрывали нарисованные лепестки пламени. А потом отшагнул в сторону, опустив голову и плечи, будто разом постарев ещё на вечность. Дойдя, медленно и тяжко ступая, до ограды плавучего ресторана, он склонился над перилами, опершись на локти. Что-то подсказывало, что трогать, окликать или хоть как-то беспокоить его не стоило совершенно.

— Ленка там его, — очень тихо, едва слышно, а, может, и Речью даже выдохнул Степан. Судя по тому, что обернулся к нему я один — не всем. — Елена Ивановна, великого князя Ивана Красного дочка меньшая. В сводах нынче не пишут про неё, только про Любку с Анькой. Анька-то справная баба была, хоть и знатная — куда деваться. Но с понятием. Её Митяйка-то Боброк потому и выбрал да в жёны взял. Они на Радонежье потом жили, подле Дуба. Да ты слыхал про Митяйку-то, поди?

Я очень осторожно и медленно кивнул. Понимая, что история снова открылась мне с неожиданной стороны. Великая княжна? Младшая сестрёнка Димитрия Донского? Вон тот еле заметный холмик между старцами, что будто согревают чуткие дрожащие оранжевые огненные пальцы, нарисованные Лидой так, что их движение я видел словно наяву?

— Напутал народишко за века, не раз бывало такое, не раз будет ещё, — продолжал епископ свой грустный рассказ. — Любку в Литву замуж отдали, за Гедиминовича одного. Думали, сможет с закатной стороны помощь на Русь привести. Или хоть мир, пусть и худой, но сохранить. Опаскудилась она там вконец. С чёрными связалась. Почитай, с той поры нашей земле от жмуди с чухонью ничего путного и не было.

Дышать, как ни странно, даже и не хотелось, вроде бы. Я внимал Устюжанину, как самому Перводреву.

— А Ленка-то с Ражем сошлась. Он тогда от Древ много Яри взял, лучше выглядел, чем тут, на картинке. Здесь-то мы с ним аккурат в начале третьей седмицы вересня** сидим. Хотя, тот год он воистину хмурнем** был.

Епископ рассказывал, кажется, сбившись на «общую волну», потому что мы обступили его и уселись под ногами, как сельские дети возле учителя. И забывал дышать не я один.

— Чёрные пёрли, как туча, как буран. По всему, почитай, берегу. Вторые-третьи ранги впереди, четвёрок-пятёрок без счёту вовсе. Ищейки были, да ещё уроды те, что плоть людскую жрали сырой прямо в бою, от того сил набираясь. Наши первые ряды вмиг полегли, земли под ними видно не было. Только слышно. Когда кровь под копытами хлюпала.

Степан смотрел вдаль. Но вместо мрачных привычных сводов пещеры видел то поле. И мы видели его глазами.

— Это потом решили, что Митяйка Боброк до последнего тянул, засадных не выводя. Не так дело было. Как увидала Ленка, что творилось на берегах — ослабла в коленках, да наземь и сядь. Да Могуты от Земли-матушки приняла столько, что сроду не бывало. Поболе, чем ты давеча, что Сергуня показывал, перед тем, как вы Вяза нашли. Да только нельзя столько силы земной человеку в себе держать. Она и не удержала. Раж-то на руки подхватил её, спасти хотел. Кругом вой, визг, смерть да кровища — а эти двое глаз друг с друга не сводят. Она и говорит ему: «Ты спаси, любимый мой, землицу русскую!». Да всю Могуту и отдала. Дочиста.

Мы переводили глаза с него на картину и застывшую над перилами сгорбленную спину Сергия. В полной тишине.

— Тогда наши, что рядом были, небывалым чудом спаслись. Не знаю, как уж и смог, но направил Раж избыток силы на чёрных, а не назад да вокруг. А то некому было бы ту историю ни рассказывать, ни слушать.

Лицо епископа застыло, как в овале на керамическом портрете. Наверное, он тоже умер в тот день, вместе со старым другом и его любимой. Не весь. Но легче от этого ему не было.

— Ближние рядов пять их просто пропали. Только роса кровавая от них в воздухе висела, да на нас ложилась, когда мы в то облако влетели галопом. Первые-то мы с Ражем и скакали, даже князей за спинами оставили. Позади рёв наших, «Ра-а-аж!» орут. А мы молча скачем. Плачем — и скачем.

Кто-то из девчат всхлипнул. А может, и не из них. Может, и я сам. Картинки, что передавал Степан, вогнали бы любого в скорбь и ярость.

— За ними ряда три — во прах превратились. Натурально золой опали. Ни сабель, ни подков не осталось, только земля оплавленная. Белый потом объяснял мне про какое-то кольцо высокотемпературное при критическом выбросе энергии, да я не запомнил. Но выглядело внушительно. А следом за золой — музей адовых мук.

Увиденные картинки не ужасали и не поражали. Я не знаю слов, что могли бы описать наше состояние. А Устюжанин продолжал ровным, мертвым голосом:

— Там, подальше, жар, знать, поменьше был. Сперва жареные да печёные лежали. Прям с лошадками вместе спеклись, комками. Шерстью да копытами палёными воняло — жуть. По-над сечей и так не розами пахнет, а тут уж вовсе… Бр-р-р-р, — он судорожно передёрнулся, заново переживая тот бой.

— Потом стали варёные попадаться. Что люди, что кони. Хуже стало. Там живые ещё оставались, хоть и сваренные вкрутую. Мы стрелой мчали за Ражем, особо-то не глядели по сторонам. Новики из задних рядов, вроде, добивали их. Мы до реки доскакали — да в воду за татарвой. Там куда не ударь — одного или двоих точно располовинишь. Я тогда в запале потерял было Сергуню-то. Отступил в сторонку, чтоб не смахнуться часом. Вокруг него вода кипела, помню. Хотя там воды-то не было в реке, почитай — одна кровь и текла. И кипела. И вонь как на бойне…

Он потёр лицо руками. Я поймал себя на желании повторить жест. И не смог.

— Эти, что потом описывали, наврали с три короба, конечно. Но в том, что до речки Мечи гнал их Раж с отрядом — не обманули. И что полегло там татарвы несчитано — тоже правда. Поди их сосчитай потом, если он как на комбайне проехал? И любого, до кого дотянуться мог, в самом лучшем случае башки лишал, мечом, посохом, ногой, рукой — чем попадало. А многим случай хуже выпал. Тех на куски рвал. Вот и как считать, когда клочья доспехов, сапоги да рукава, из которых мясо торчит, вразнобой во все стороны раскиданы? Я по той просеке кровавой до самого берега Мечи доскакал. Да там его и нашёл. Всю силу до капли отдал он тогда. Жить не хотел. Незачем было ему. Про всё позабыл, как Елена-то Богу душу отдала.

Епископ вздохнул снова протяжно, прерывисто.

— А это, — кивнул он на картину, — потом уже. Схоронили ребяток-то. Князей да бояр поперву обмыли да домой отправили. Тела Сашки с Андрюхой, Странников, в Москву проводили, в Симонов монастырь. А Елену там схоронили, на том самом холмике. Не дал Раж с места стронуть её. Даже брату, Димитрию Иоанновичу. С ним спорить-то тогда охотников не выискалось. Хуже смерти выглядел старец. Гораздо хуже. Каменюку вон притащил неподъёмную, бросил оземь, что кони вокруг попадали, сел да и застыл рядом так же. А народишко молву разнёс потом, что одолеть басурман-супостатов святая икона помогла. От неё, дескать, свет лучезарный, небесный, воссиял да обратил в бегство чёрное бесовское воинство. А народец-то, он всегда так: во что говорят — в то и верят, — завершил жуткий рассказ Устюжанин одной из любимых присказок Осины.