Дублинеска

Нет, а это-то еще кто этот долговязый раззява в макинтоше? Нет, правда, кто, хочу знать. Нет, грош я дам за то, чтоб узнать. Всегда кто-нибудь объявится, о ком ты отродясь не слыхивал.

– О чем ты задумался? – перебивает его мысли мать.

Уже не впервые в родительском доме у него появляется ощущение, что он забыл, где находится. Ему досадно оттого, что его прогулку по дублинскому погосту прервали. И ведь нет особенной разницы между атмосферой здесь и на кладбище Проспект.

– В Дублине полно мертвых, куда ни глянь, – злобно отвечает он.

Это начало конца. По крайней мере в том, что касается его сегодняшнего визита.

– Что ты сказал? – говорит мать и собирается всхлипнуть.

– Я сказал, – его все сильнее и сильнее охватывает бешенство, – что сыновья и смерть там очень похожи. Могильщики, забросав могилу землей, отдают честь. А некоторые до сих пор называют дождевики макинтошами. Это другой мир, мама, совсем другой мир.

* * *

Он останавливает такси. На улице Арибау их всегда множество. Иной раз достаточно поднять руку, чтобы тут же подъехало одно. Сегодня ему не повезло. В салоне стоит невыносимый смрад. Но уже ничего не исправишь, машина уже везет его домой. И свою вспышку гнева у родителей тоже уже не загладишь. Наверное, не следовало соглашаться на эти еженедельные встречи по средам. Удушающая атмосфера бдений и близость привидений, довели его сегодня до белого каления. После его грубого ответа было уже бесполезно просить о прощении.

– Почему ты на меня кричишь?

– Я не кричу, мама.

В конце концов он ушел, хлопнув дверью, немедленно же преисполнившись уныния и раскаяния. Теперь в попытке успокоиться он сосредотачивается на шестом эпизоде, который собирается лично пережить в Дублине. Действие начинается сразу после одиннадцати, когда у бань на Лейнстер-стрит Блум садится в трамвай, идущий к дому усопшего Дигнама, на Серпентайн-авеню, 9, на юго-восток от Лиффи. От этого дома двинется похоронная процессия. Вместо того чтобы сразу отправиться на запад, к центру Дублина, а оттуда к северо-западу, на Гласневинское кладбище, процессия движется через Айриштаун, сворачивает на северо-восток, а затем на запад. По прекрасному древнему обычаю тело Дигнама провозят сначала по Трайтонвилл-роуд через Айриштаун на север от Серпентайн-авеню, и только после проезда по Айриштауну сворачивают на запад по Рингсенд-роуд, Нью-Брансвик-стрит и затем через Лиффи на северо-запад, к кладбищу в Гласневине [32] .

32

В оригинале дословно приводятся отрывки из лекции В. Набокова.

Проезжая в такси по улице Брузи, Риба видит идущего решительным шагом прохожего. Прохожий напоминает того юношу, что недавно так стремительно покинул книжный магазин «Ла Сентраль». Риба на мгновение отводит глаза и когда немного погодя снова смотрит в окно, незнакомца уже нет, испарился. Куда он делся? Кто это был?

Этот человек полон жизни, думает он, и одновременно он легок, словно призрак. Кто же это такой? А может, это я сам? Нет. Потому что я уже немолод.

С нынешнего дня Селия – буддистка. Он еще домой не успел зайти, а его уже проинформировали. Ладно, оторопело и покорно говорит он. И переступает через порог. И думает: раньше маркизы выходили в пять [33] , теперь становятся буддистками.

Ему хочется поговорить с Селией, сказать ей что-нибудь, чтобы она поняла, что не только она может за день изменить свою личность, например, он мог бы сказать, что он растерян, что чувствует себя щелью в подвале, где металлический свет заливает паучьи сети. Но он сдерживается. «Хорошо, – говорит, – хорошо, поздравляю тебя». И замечает, что это буддийское решение задело его сильнее, чем он думал раньше. А ведь он знал, что рано или поздно Селия перейдет в другую религию, это давно следовало ожидать. Он склоняет голову и идет прямиком к себе в студию, чувствует, что сейчас ему необходимо убежище.

33

Намек на фразу Поля Валери, приведенную в «Манифесте сюрреализма» А. Бретона.

Дом заговорил с дальневосточным акцентом.

Он – хикикомори, она – буддистка.

– Что с тобой? Куда ты? – спрашивает Селия своим самым нежным голоском.

Он не желает поддаваться на уловки и закрывается в студии. Смотрит в окно и размышляет. На улице гаснет дневной свет. Он всегда восхищался буддизмом, он ничего против него не имеет. Но произошедший только что разговор его раздосадовал, он был похож на сцену из романа, а единственное, что на сегодняшний день может всерьез вывести его из себя, это ощущение, что в его жизни могут произойти события, достойные пера беллетриста. Выбранный Селией способ известить его показался ему зачином классического конфликта: супруга неожиданно увлекается идеей, отличной от идей мужа, и после многих лет счастливой совместной жизни у них тут же начинаются ссоры и серьезные размолвки.

Если в чем-то он и выиграл, оставив издательство, так это в том, что у него отпала необходимость терять время на чтение мусора: рукописей с банальными историями, повествований, нуждающихся в конфликте, чтобы быть хоть чем-нибудь. Он избавился от рукописей с навязчивыми монотонными мотивами и теперь не хочет ощущать себя внутри чего-то подобного. Он раздражен – уже два года, а точнее, двадцать шесть месяцев его жизнь течет на диво спокойно, и вот, пожалуйста, когда он не ждет подвоха – эдакий литературный оборот. Он любит свою нынешнюю жизнь, а крепче всего любит свой повседневный мир, такой покойный и скучный. Сторонний наблюдатель едва ли счел бы его жизнь увлекательной, а захоти он рассказать о ней другим, ему не удалось бы припомнить ничего достойного упоминания, это одна из тех покойных, монотонных жизней, в которых никогда ничего не происходит. Его существование напоминает существование персонажей Грака, и именно Грака он избрал эталоном для своей лионской теории. Потому-то его приводит в такое дурное расположение духа нынешнее происшествие, место которому на страницах дешевого романа. Его тревожит, что все внезапно пришло в движение, как если бы кто-нибудь попытался окунуть его в менее тягучий и медленный роман.

Его пленяет очарование повседневной рутины. Правда, по временам он печалится оттого, что стал так замкнут и превратился в компьютерного аутиста; правда и то, что иногда он тоскует по прежней суматошной жизни. И все же каждый день он говорит себе, что чем менее значимы будут происшествия в его жизни, тем лучше для него же. Как будущий член «Финнеганова сообщества» и предположительно знаток творчества Джойса, он знает, что миром движут мелочи. В конце концов, главным достижением Джойса в «Улиссе» было то, что он понял, что жизнь состоит из самых обычных вещей и событий. Потрясающий трюк Джойса в том, что он взял самого заурядного человека и дал ему героическое основание и гомеровский размах. Это была отличная идея, хотя ему она всегда казалась несколько обманчивой. Но это не отнимет символичности у похорон, которые он намерен устроить в Дублине, не лишит их всей приличествующей случаю величественности. Иначе заупокойная служба по эпохе, где царствовал Джойс, не будет стоить ломаного гроша. Да и пародия без величественности будет непонятна. С другой стороны, высокопарность и символизм – как это происходит в «Улиссе», – будут сочетаться с целым набором повседневных забот, нормальных для всякого путешествия. Он даже может вообразить себе это сочетание: вот он в Дублине с некоторым героическим запалом и похоронной внушительностью прощается с целым историческим и культурным пластом и в то же время вступает в постоянный контакт с усыпляющей заурядностью житейских буден, то есть покупает себе футболку в одном из торговых центров и набивает живот вульгарным карри из курицы в таверне на улице О’Коннелла, то есть живет себе в сером ритме обыденщины.

Яркий контраст между величием и прозой жизни, между порывом и карри из курицы. Он издает смешок. Может быть, в нынешней жизни героический порыв – это нечно совершенно обыденное и заурядное. Что он собой представляет, этот порыв? Он думает об этом как о чем-то более чем понятном, а между тем он даже не очень знает, что это такое.

– Ты знаешь, что одно из упражнений, которым обучают в буддийских монастырях, – это проживать во всей полноте каждый момент жизни? – спрашивает Селия.

Она вошла в студию и, кажется, намерена провести свой первый буддийский день, не давая ему быть хикикомори. Риба удивлен – до сих пор Селия ни разу не входила к нему, не постучавшись.

– В буддийских монастырях помогают думать, – говорит Селия с таким естественным видом, словно это не она только что нарушила одно из основных домашних правил, войдя к нему без стука.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Да? Хорошо, я объясню понятней. В буддийских монастырях тебе помогают сказать самому себе что-то вроде: сейчас полдень, я пересекаю двор, сейчас я встречусь с наставником, и в то же время ты должен отдавать себе отчет в том, что ни полудня, ни двора, ни наставника в реальности не существует, они столь же иллюзорны, как ты и твои мысли о них. Потому что буддизм отрицает существование «я».