Дурная кровь

Матери все это уже было известно, и она махнула рукой, чтоб Магда замолчала. Софка от всего, разложенного на противне, отщипывала понемногу кончиками пальцев и чуть касалась губами. Только теткиного пирога поела побольше.

Мать едва могла дождаться, когда Софка кончит ужинать. Как только она перекрестилась, стряхнула крошки с подола и отодвинулась от стола, который Магда снова унесла на кухню, мать поднялась и начала раздеваться.

— Ну, Магда, стели, — приказала она, раздеваясь. Она развязала платок, освободив голову и полную шею со следами туго стянутых концов платка; сняла антерии, безрукавки и пояса, чтобы дать отдых груди, полным рукам и плечам, еще вполне сохранившим свежесть и привлекательность, несмотря на годы.

Магда тем временем вытаскивала из стенных шкафов свернутые постели, подушки, тюфяки и стеганые одеяла. Тюфяки были дорогие, тяжелые, из чистой шерсти, но старые, и хотя были обшиты совсем новым чистым холстом, нельзя было не ощутить крепкого запаха старых, латаных и перелатаных, плотно слежавшихся матрацев. От того, что они вечно лежали на одном и том же месте, и от ежедневного употребления они только что не покрылись плесенью. Такими же были подушки, длинные, взбитые, но с буграми. То же можно было сказать и о ватных одеялах, когда-то подбитых шелком, тяжелых, теплых, но уже поредевших и тонких.

Постелив постели, Магда принесла и поставила у изголовья кувшин свежей воды, заткнув горлышко листьями; потом унесла на кухню свечу, чтобы Софка с матерью могли в темноте раздеться совсем и лечь. Прежде чем лечь самой, она загасила и залила огонь в очаге, чтобы ночью не вспыхнула искра и, не дай бог, что-нибудь не натворила, не ровен час дом подожжет.

Софка и ее мать раздевались молча. Мать была готова первая. Кое-как перекрестившись и наскоро пробормотав молитву (Софка, как всегда, слышала только конец: «Господи, боже мой, пресвятая богородица, помилуй мя…»), она быстро легла, укрывшись с головой одеялом. И тут же, вздохнув и как бы освободившись от всего, заснула. Слышно было, как в глубоком сне она причмокивает и попыхивает. Софка, обмотав старым платком свои густые волосы, чтобы за ночь они не спутались и утром не пришлось бы их снова расчесывать, легла рядом. Она накрылась тоже дорогим одеялом, но столь вытертым и тонким, что оно отчетливо обрисовывало ее фигуру; а так как она лежала на боку, вытянув руки вдоль тела, хорошо были видны ее округлые бедра и ноги.

Сон не шел. Пальцы на руках горели, ночь становилась все глуше, темнее. Мать давно спала. Из шкафов, в которых лежали постели и которые забыли закрыть, несло холодом, из кухни от очага, залитого водой, — запахом влажного пепла, развеявшегося по комнате. И только с верхнего, этажа сквозь трещины в потолке проникал сухой дух старых досок, дранок и деревянных украшений на полках в комнате и на веранде. И все это глубже и глубже погружалось в ночь и темноту и лишь прерывалось неожиданным звоном противней или медных тазов, задетых мышью, и скрежетом мышей под ларем и квашней. Но все эти звуки покрывал храп Магды, спавшей в глубине кухни у очага. Она спала, как всегда, подложив руку под голову, не раздеваясь, даже туфель не скинув, — ведь, господи боже мой, завтра чем свет она должна встать, подняться раньше всех, ее ждет столько работы!

VI

В канун пасхи, в субботу вечером, Софка заметила, что у ворот, как и всегда в это время, появился старший сын Магды. Закупив в городе все, что ему было надо для дома, он на обратном пути завернул к ним.

Магда не пустила во двор его неказистую лошаденку. Вошел только он, а лошадь потихоньку, чтоб никто не видел, Магда провела за дом в самую глубину сада и, привязав к сухому дереву, оставила с охапкой сена подремывать, пока хозяин ее сделает положенное: нарубит дров, принесет из источника воду в больших сосудах, подметет двор и выполет траву перед домом… А к вечеру, когда начнет темнеть и весь город огласится блеяньем ягнят, он должен будет пойти и купить на свои деньги самого лучшего и откормленного ягненка, которого тут же, у ворот под тутовником, накинув на него старую, смазанную жиром веревку, заколет и освежует. Пролитая же кровь так и останется на камнях, чтобы завтра гости видели, что барашек заколот, а не куплен в мясной. Переделав все дела, уже совсем поздно, так и не показавшись на глаза хозяевам, он уедет в село. И, как всегда, можно будет слышать, как Магда, провожая сына, наставляет его:

— Завтра смотри встань пораньше, первым приди сюда с поздравлениями, да как следует приготовь поросенка и неси аккуратней, смотри ничего не забудь!

— Хорошо, маменька! — ответит тот, целуя матери руку.

— Да чтоб Стая (жена сына) не перепекла лепешки. Чтоб из лучшей муки делала. А мне нацеди да принеси кувшин нашей ракии: не могу я пить здешнюю, «городскую».

Порывисто обняв сына и горячо поцеловав его, она закончит:

— Ну, желаю вам встретить светлый праздник в счастье и добром здоровье! Всех поздравь! Чтоб все здоровы и веселы были!

— Спасибо, маменька! Хорошо, маменька! — ответит сын, украдкой целуя ей руку, чтобы Софка или ее мать не увидели и не высмеяли их «мужицкую» любовь; пойдет за дом, отвяжет лошадь, сядет на нее и уже в темноте отправится в деревню, довольный и веселый.

Мать и Магда всю ночь не спали, занятые стряпней и уборкой. Софка давно уже покончила с комнатами наверху; ее ждали обновы, сшитые из принесенного ситца. Короткая, довольно открытая безрукавка с желтой окантовкой и шальвары с кругами из того же золотисто-желтого шнура около карманов и внизу. Софка еще вчера их примеряла, чтобы посмотреть, впору ли они ей. Но они оказались неудобными, шнур и новая ткань еще не обмялись, топорщились и кололи. Шальвары словно не на нее шились: они стояли колом и были такими широкими, что она их на себе почти не чувствовала, и потому ей казалось, что на ней вообще нет ничего.

На другой день, на самую пасху, залитый солнцем, убранный и принаряженный дом рвался ввысь и сверкал своей старой пологой крышей с покосившимися, но чисто выбеленными трубами, протертыми окнами, вымытыми дверями на верхнем этаже и желтой, как воск, от частого мытья старой лестницей. С крыши дома открывался вид на поля, сады, нивы и дорогу, которая вела в город и, минуя их дом, подымалась к базару. Перед домом и за ним тянулся город с церковью, башней с часами, базарной площадью, холмами и виноградниками; все это можно было видеть с верхнего этажа, тогда как сам дом за высокими двустворчатыми воротами не был виден. Однако теперь, как обычно по праздникам, ворота были распахнуты настежь, створки подперты двумя большими камнями, и весь дом был на виду. Чистый, прибранный, выставленный словно напоказ, он был готов принять гостей из внешнего мира. И чем сильнее разгорался день, тем все ярче и горячее светило солнце, несся все более громкий и взволнованный перезвон колоколов, а из домов на улицы высыпало все больше людей, многие из которых направлялись к ним, а Софка, мать и Магда все более торопливо и испуганно метались по дому, бегая то вниз, то вверх по лестнице.

Они были готовы. Даже Магда оделась совсем как подобает: повязала голову новым платком и застегнула рубашку доверху. А ничего хуже застегнутой доверху рубашки она не знала. Кроме того, на ней была новешенькая широкая крестьянская юбка и на ногах новые чулки. Только вот туфель она так и не надела, и все из-за новых чулок, в которых и без того жарко. С улицы было видно, как она поминутно выбегала из кухни за дровами. Наверху, посреди гостиной, стояла, скрестив руки на поясе, мать. Она была в шелковой антерии и в новой тонкой шали. Возбужденная, радостная и немного испуганная, она беспрестанно шевелила губами, на ее округлом, полном лице выступил румянец. Не присаживаясь, она то и дело наливала себе кофе. Чтобы было мягче ступать и не было слышно шагов, в комнате, по случаю праздника, поверх циновок разостлали большой старый ковер с изречениями Соломона. Ковер не только покрывал всю комнату, но даже был велик для нее, так что его пришлось подогнуть по краям. По всем стенам тянулись диваны с подушками, покрытые мохнатыми красными ковриками, свисавшими до полу. На полках выстроились тарелки, кувшины, чашки, графины и прочая утварь для питья и угощения. Все это, правда из старого золота, было вымыто и начищено и выделялось своей яркой желтизной на фоне красных ковров. Помимо двух окон с короткими занавесками, выходившими на площадь и церковь, и двух на противоположной стене, смотревших на поля, сады и дорогу, комнату делали еще нарядней и просторней развешанные по выбеленным стенам легкие шелковые полотенца. Они были расшиты старинными узорами и золотом. Хотя они уже и потемнели от копоти, стоило кому-нибудь войти, открыть или закрыть дверь, как они приходили в движение, отчего в комнате всегда веяло холодком и свежестью.

Софка еще не совсем оделась и не спешила, так как знала, что первыми придут крестьяне, их бывшие испольщики.

И действительно, первыми пришли крестьяне. Они появлялись из сада, оставив там лошадей, и первым делом шли на кухню, причем каждый непременно с погачей или каким другим подарком. Затем робко поднимались наверх к матери и там, присев на корточки у стены и отодвинув ногами, чтобы не запачкать, ковер, с нетерпением ожидали конца церемонии, когда их обнесут угощением и поговорят с ними, чтобы снова вернуться на кухню, к Магде. Тут они рассаживались у очага на низенькие скамеечки и потягивали ракию, которую Магда грела и пила вместе с ними. Когда начали приходить городские гости, крестьяне то и дело, придерживая под собой скамеечки, приподымались, вытягивали шеи и с благоговением смотрели, кто как одет, как непринужденно гости поднимались по лестнице, располагались в комнате, пили и разговаривали, да так громко, что и у них на кухне было слышно.

Пока приходили крестьяне, Софка не одевалась. Она возилась внизу в спальне. Разглядывала свои наряды, сережки, выбирала, что надеть. Когда же звон колоколов стал расти и разливаться по городу заключительными аккордами, когда с улицы донесся шум шагов и громких разговоров и мать, увидевшая сверху, что перед церковью черно от выходившего народа, начала торопить Софку: «Скорей, Софка! Пора, Софка! Каждую минуту могут прийти!» — только тогда Софка принялась одеваться. Она почувствовала легкое волнение от прикосновения тонкой чистой рубашки, отливавшей желтизной шелка, от длинных шальвар, как все новые вещи, более тяжелых, чем обычно, и падавших от пояса крупными складками. Только вот с безрукавкой ей пришлось помучиться. Она была чересчур открытой и чересчур тесной; с трудом застегнув ее, Софка пошевелила плечами и бедрами — не лопнет ли где. Голову она небрежно повязала темной шелковой косынкой. В уши вдела материнские — семейные — золотые серьги с крупными дукатами, скрепленные тонкой и длинной золотой цепочкой с золотой же застежкой посередине, которую она приколола на затылке к платку, так что половина цепочки своим холодным прикосновением щекотала ей шею и спадала на плечи. Ей не захотелось причесываться гладко, и она оставила несколько завитков на лбу и несколько за ушами; это оттеняло лицо и делало его еще более овальным. Из цветов она выбрала лишь букетик свежих, сорванных в саду гиацинтов с белым тюльпаном посередине. Приколола их не около лба, как обычно, а на затылке. Увидев, как все это ей к лицу, она, улыбаясь, вышла на кухню, наполнив ее ароматом цветов.