Дурная кровь

— Встали? — спросил он.

— Встали, встали, хозяин. Слышите, хозяйка на кухне хлопочет. Томча уже одевается.

Марко не сел, как обычно, на подушки, которые ему подложил Арса, чтобы, развалившись на них, дать себя разуть, а опустился на сундук, опершись на него своей небольшой волосатой рукой с короткими и белыми пальцами. Слуга скинул с него широкий пояс с пистолетом, ятаганом и шомполом и вынес все, чтобы почистить на дворе. Марко остался сидеть все так же неподвижно, распоясанный, в легких туфлях, понурив голову. Белел на штанах гачник, под расстегнутыми и распоясанными безрукавками и минтанами виднелась широкая, сильная грудь с обильной растительностью, доходившей до короткой, толстой шеи.

Он не шевельнулся и не поднял головы, даже когда вошла жена с угощением. На старом, маленьком и довольно потертом подносе стоял большой стакан воды и на блюдечке несколько кусочков сахару весьма сомнительного цвета. Видно было, что сахар давнишний и что никто, кроме хозяина, к нему не притрагивается.

Жена, давно привыкшая к приездам мужа в неурочное время, не была взволнована и на сей раз. Вместо приветствия она только спросила:

— Приехал?

— Приехал! — угрюмо и неприязненно ответил Марко и, не взглянув на нее, взял сахар и выпил воду до дна.

— Стелить? — спросила жена спокойным, вялым голосом. Вся ее простоватая фигура выражала подавленность и безразличие. На ней было полукрестьянское, полугородское платье: антерия, платок, хотя и новый, но простой, толстые белые чулки, крестьянская юбка и за поясом нож. Это была худая, костистая, бледная женщина с белесыми глазами; на лице ее от старости росли волосы. От нее пахло деревней, молоком, навозом и свежим запахом домотканой грубой одежды.

— Стели! — ответил Марко, не сходя с сундука. — Постой! — остановил он ее, когда она была уже у двери. — Скажи Томче, пусть одевается и идет в харчевню. Хотя нет, не надо! Пусть сидит дома! — передумал он и сделал знак рукой, чтоб она уходила. — Обойдутся несколько дней и сами! — добавил он как бы про себя.

Жена ушла. Вскоре Арса принес постель. На дворе был уже день. Кивком головы Марко приказал завесить окна. И когда в комнате стало темно, он медленно, тяжело опустился на постель, укрылся и уснул.

X

Весь следующий день в доме Софки прошел на редкость приятно. Впоследствии Софка не могла себе простить, как это она, Софка, всегда все понимавшая и заранее предугадывавшая события, на этот раз, когда речь шла о ней самой, о ее жизни, обманулась, ничего не почувствовала! Да и откуда ей было знать? Знала лишь, что дом продан и что вчерашний гость — новый его владелец. Отец выспался и встал к обеду. Плотно поел, снова поспал и вечером, когда стемнело, даже спустился к ним на кухню. Обошел сад и двор. Спустился и в погреб. Мать ходила за ним следом и объясняла, когда он что спрашивал.

После ужина Софка легла внизу, в большой комнате, вместе с Магдой, которой тоже пришлось лечь там, чтобы не оставлять девушку одну. А потом — бог весть что было! Будь у нее хоть какое-то подозрение, она была бы начеку и не заснула бы так крепко. Но, окончательно примирившись с продажей дома, довольная тем, что все наконец кончилось, и хотя и без дома и где-то на чужбине, в Турции, но все же они будут вместе и у них будет настоящий глава семьи, под властью и надзором которого они смогут свободно дышать и жить, Софка чувствовала себя почти счастливой, а потом сразу сладко и крепко заснула.

Позднее она вспомнила, что глубокой ночью, примерно около полуночи, когда сон стал более чуток, до нее донеслись сверху, очевидно из комнаты отца, шум, голоса и шаги. Потом послышался необычно громкий голос матери, какой-то спор, ссора и плач.

Назавтра мать вышла на лестницу, прикрывая глаза рукой. Лицо ее было перекошено от ужаса. Войдя в кухню, где были Софка и Магда, она едва выговорила:

— Магда, отведи Софку к тетке. Пусть она останется там, а ты возвращайся.

В кухне еще было темно, земляной пол только что подмели, наверху чернели прокопченные балки, а на полках желтели круглые медные противни. Софке, как только она услышала слова матери, а она хорошо знала, что они означают, показалось, что медные противни впиваются в нее огромными, налитыми кровью глазами. Все вокруг пошло кругом, она пошатнулась, коснувшись руками пола, но быстро встала и, перепуганная, не веря своим ушам, начала лихорадочно искать глазами мать. Но та уже ушла в комнату и, прислонившись к окну, тихо, тихо всхлипывала. То ли от горя и боли, то ли от счастья и радости, что вот дождалась-таки, выдает замуж свою Софку. Ибо для всякой девушки на выданье ясно, что приказ отвести ее к родным и оставить там может означать лишь одно: она просватана и дня на два, на три ее прячут по соседству, чтобы избавить от наплыва людей, расспросов и поздравлений. Софка, чувствуя, как судорога сводит пальцы на ногах, как жестокая боль поднимается в колени и поясницу, пронзает словно ножом, подошла к матери.

— Маменька!

Но мать еще сильнее прижалась головой к окну и, отвернувшись от нее, еще пуще зарыдала, умоляя Софку не подходить к ней и не спрашивать ее ни о чем.

— Иди, иди, детонька! Ох, неужто не понимаешь? Да. Видно, судьба такая. Знала я, что ничего хорошего от него не дождешься. Теперь и ты знаешь, в чем дело. Но хоть ты, Софка, не мучь меня. И без того тяжко! Ох!

Она продолжала безутешно плакать, но потихоньку, боясь, что отец наверху услышит.

У Софки все кружилось перед глазами: и комната, и потолок, и окно с прислонившейся к нему матерью. Однако при виде слез матери ей полегчало: она поняла, что мать, по крайней мере, не одобряет это решение.

Но все еще не в силах поверить, не зная, что делать, она едва держалась на ногах.

— Но почему, маменька? Почему?.. — начала было она возмущенно, но слезы помешали ей говорить.

— Не знаю, детонька! Не знаю, не спрашивай. Знаю только, что все решено. Вон он там наверху беснуется! И на глаза ему показаться не смею. Ох, горе мне, несчастной!

Софка выпрямилась. Ее охватил такой гнев, такая ярость и ненависть к отцу, что она решительно направилась к нему. Ей была оскорбительна та быстрота, с которой отец принял решение выдать ее замуж, словно ни одной лишней минуты не хотел ее терпеть в доме. Как он мог так с ней поступить!

То ли отец заметил, что она поднимается к нему, то ли его довела до исступления Магда, убиравшая его комнату и заливавшаяся как безумная слезами, но Софку остановил на пороге его страшный голос и брань:

— Чего нюни распустила! Дуры, идиотки несчастные!

Хуже всего то, что Софка почувствовала, что его «дуры» и «идиотки» относились ко всем им, и в особенности к ней, Софке.

Голос у отца был сухой, незнакомый: в нем не слышалось ни ласки, ни теплоты, и Софка, еще более оскорбленная, поспешно спустилась вниз.

Как только Магда пришла от отца, Софка, молча, ни с кем не простившись, пошла с ней к тете Кате. Она была уверена, что с ней не могли так поступить. Не такая она, как все; что она — ребенок, девчонка-несмышленыш, чтобы с ней раз-два и расправиться?.. Но горше всего было сознание: как могло случиться, как она даже вчера не догадалась, что гость покупает вовсе не дом, а…

Тут она начала вспоминать. Теперь только ей стало понятно изумление на лице гостя, когда он ее увидел, и то, почему он потом не спускал с нее глаз, почему его полные губы все время дрожали и почему, оставаясь с глазу на глаз с отцом, он повторял: «Как сказал, так и будет!» Значит, он, еще и не видев ее, дал согласие взять ее в жены, а увидев, подтвердил свое согласие с еще большей охотой и радостью.

Приход Софки удивил тетку. Но выражение лица Магды и несколько слов, сказанных ею по-турецки, все объяснили. От радости и счастья тетка не знала, что и делать. Но по Софкиному виду, по тому, что она еле держалась на ногах и вся дрожала, по жару, полыхнувшему от нее, когда та целовала ей руку, тетка поняла, что девушку надо как можно скорее оставить одну. Она бросилась в комнату и, быстро прибрав там, ласково позвала Софку:

— Иди, иди, Софкица, посиди здесь, отдохни. Ничего не бойся, все обойдется.