Душа и пустыня. Повесть и другие рассказы

— Жил-был человек по имени Заррух, и было у него шестеро детей. Пятеро были девочки, а шестым родился сын. Заррух не боялся работы, и семья его жила хорошо. Ну, тогда всё и у всех было хорошо. А лучше всех было у того человека, потому что шестым у него родился сын. Он катал его на большой машине, на которой работал, и покупал ему маленькие, чтобы тот игрался. Однажды, вернувшись из долгого рейса, он решил заехать сначала домой, а потом отогнать машину на базу. Сын, увидев отца с балкона, закричал от радости. Счастливый отец помахал ему из кабины. Сын подбежал к матери, и мать сказала ему: «Беги, встречай!» Заррух видел, как сын выскочил из подъезда, и видел, как на большой скорости залетела во двор легковушка, но разве в такие минуты можно что-то сообразить? Он все равно бы ничего не успел.

Костер наш медленно гаснет, и у всего, что вокруг, появляется цвет. На черной глади озера дрожит лунная дорожка. У кромки воды — помертвевший и брошенный кем-то пучок оранжевых маков.

— Что было потом? — спрашиваю я.

— Потом был инсульт, он долго лежал в больнице, но после выписки его никто не видел. Говорят, даже вещи из дома не взял. Вот, — Вадик достал из кармана фотографию, — его дочь дала. Тридцать три года назад. Сейчас ему около восьмидесяти, а может, и все девяносто.

— Ты думаешь, он жив?

— Она говорит, что жив.

— Ты пойдешь его искать? — спрашивает Зафар.

— Да где его искать? До Саратога километров десять. Это раз. А там он или не там — никто не знает. Это два.

— А зачем обещал?

— Это я вам сказал, что обещал. А ей я сказал, что поспрашиваю. Мне просто стало скучно. Везде. И я захотел приехать сюда.

Услышав это, Зафар встает, произносит «спокойной ночи» и уходит, не оглядываясь на Вадика.

— Спокойной ночи, — говорю я Вадику.

Зафар провожает меня до двери и обещает прийти на мою выставку. «Если она будет», — говорю я ему. И он уверяет, что, конечно, будет. Если я этого захочу.

Утром мы с Бабичами идем на водопад. Они спрашивают меня, как я спала, и я говорю, что замерзла, но спала как убитая. А Бабич-жена говорит, что и она спала как убитая, потому что вчера ее убил Вадик Кричевский.

Когда мы возвращаемся, Вадик и Зафар разговаривают с таксистом. Я говорю, что поеду с ними, и сажусь в машину. Вадик зовет и Бабичей, но они отказываются и идут дальше. А Вадик держится за открытую дверь и смотрит им вслед.

В Саратоге Зафар подзывает мальчика лет десяти и спрашивает его по-таджикски про дом, который мы ищем; потом спрашивает у Вадика, почему нам нужен именно этот дом. Вадик говорит, что про него ему сказала та женщина.

Мальчик вызывается нас проводить. Зафар спрашивает, как его зовут и ходит ли он в школу. Мальчик говорит, что он Исмоил, и, конечно, он ходит в школу. Я не слышала этот язык двадцать три года, но помню эти слова, как будто только что получила свою последнюю тройку по таджикскому.

Зафар расстегивает ветровку, достает из внутреннего кармана черную металлическую ручку и дарит ему.

— Ну ты даешь, — смеется Вадик, — такими ручками подписывают бумаги. В обшитых деревом кабинетах. Такими не пишут в кишлачных школах.

— А вдруг он вырастет и будет подписывать бумаги?

— Это «Монблан»? — смеется Вадик, — я просто не разглядел.

На скамейке, прислоненной к стене дома, сидят старики: ичиги, чапаны, тюбетейки, пепельные бороды. Почти у всех прикрыты глаза, и по движению ткани видно, как глубоко и равномерно их дыхание.

Навстречу нам выходит хозяин. Зафар с полминуты говорит с ним на таджикском. Я стою напротив распахнутой двери — через нее видны тени от виноградника — и вскоре по одному нас заводят внутрь.

Двор тщательно выметен и полит, у летней кухни столпотворение молодых женщин. Пахнет жареным мясом. Вадик и Зафар уходят с хозяином вглубь сада, а я иду к женщинам и смотрю, как они готовят курутоб1.

Курутоб мы готовили еще в начальной школе вместе с Лолой Рузиевной, учительницей по труду. Но это был цирк. Для настоящего курутоба у нас не было ни тандыра, ни деревянного блюда. Мы крошили купленную с вечера холодную лепешку в обыкновенную эмалированную тарелку, наспех обжаривали лук, размачивали высушенный творог, небрежно резали зелень, огурцы и помидоры, забывали про соль или добавляли ее слишком много, вместо сливочного или топленого масла нагревали подсолнечное, а кроме того, нарушали очередность закладывания слоев, так что если бы ученики Заратустры попробовали это блюдо — наверняка бы заплакали и выразились по-современному: мол, курутоб уже не тот. Но на этом столе все было так же, как сто, двести, а может, и тысячу лет назад.

Я сказала, что тоже хочу готовить, и попросила нож. Минут через пять принесли фатир — ту самую слоеную лепешку из тандыра, и резать овощи стало невмоготу. Девушки заулыбались, забрали у меня нож, отломили от фатира золотистый горячий ободок и вручили мне.

Старик здесь.

Мы сидим на топчане и смотрим, как молодые женщины уносят посуду. На столе остаются лепешки, фрукты и чай.

Он идет мимо нас, никто не окликает его. Мы жадно смотрим на легкое, худое, подвижное тело. Длинные белые волосы истончились от старости, но все еще вьются на концах. Грудь вогнута, но движения быстрые и нескованные. Бесшумно, как тень, он скользит между деревьев, то скрываясь в листве, то появляясь снова. Мы подаемся вперед, как завороженные. Мне очень хочется разглядеть его лицо. Вадик в нетерпении поворачивается к Зафару.

К нам подходит жена хозяина и говорит, что у ее мужа поднялся сахар, и он не сможет с нами посидеть.

— И все-таки, что вы знаете о нем? Вы знаете, что случилось с его сыном? Ваш муж знает? — спрашивает ее Вадик.

Женщина смотрит на Зафара, и на ее лице появляется что-то вроде усмешки.

— У него есть семья, — продолжает Вадик. — Если это он, то у него есть семья. У него большая семья. Потому мы здесь. Это ведь страшно — умирать в одиночестве.

Хозяйка говорит с акцентом. Но говорит свободно. Медленно, прикрывая глаза после каждой фразы. Будто дает себе передышку.

— Что я могу вам сказать, — говорит она, — мой муж и я пожили много, поэтому мы ничему не удивляемся и ничего не боимся. — Что мы знаем о нем? Мы ничего не знаем о нем. В таких местах, как эти, люди очень любопытны. Но теперь я вижу, что они везде любопытны.

— Вы знаете его настоящее имя?

— Мы не знаем даже ненастоящее.

— Как же вы зовете его?

— Мы зовем его Одам. Это как по-вашему — Адам. А по-нашему — человек, душа.

— Его дочь сказала, что они жили в Ленинабаде. Как он оказался здесь?

— Муж привез его сюда из пустыни. Из туркменских Каракумов.

— Что он там делал? Как попал туда?

— Он дошел туда пешком. Он там жил.

— Как?

— Как мертвец, – женщина пожимает плечами, – а может, как новорожденный.

Вадик и Зафар молчат.

— Если он будет говорить с вами — пусть говорит. Если не захочет — муж не станет его просить. Он живет на заднем дворе.

Женщина поправляет платок и уходит в сторону летней кухни.

Зафар останавливает Вадика и говорит, что пойдет сам. Вадик неохотно кивает, поднимается на топчан и ложится на подушки.