Два апреля

– У меня чешутся мозги, когда я начинаю об этом думать, - улыбнулся он, радуясь, что кончилась нотация.

– Опять жаргон...
– Мать поморщилась.
– Надеюсь, до рождения ребенка ты не уйдешь ни в какое плавание?

– Не могу сказать. Как получится. Наследства у меня нет, ты же знаешь.

– Неужели ты не способен ни к какой работе на суше ?
– спросила мать почти риторически.
– Неужели ты только и умеешь стоять свои вахты?

– В ближайшее время я этот вопрос решу для себя, - сказал Овцын.
– Тогда и тебе отвечу.

Когда он уходил, после всех уже разговоров, после того как мать сказала, поджимая губы, что, несмотря па отсутствие наследства, он всегда будет иметь дом и кусок хлеба уже после всего этого, когда он взялся за дверь, мать обняла и спросила шепотом, едва дотянувшись губами до его лица:

– Скажи, ты женился не потому, что она беременна?

– Я только сегодня узнал об этом, - сказал он, наклоняя голову и целуя глаза матери.

И почувствовал губами слезы. Невероятны были слезы в этом доме, слезы из суровых, никогда на его памяти не менявших выражения глаз. Он опешил, прижал к груди тонкое тело матери, ощутил совсем другого, тайно жданного человека и понял, что этот человек всегда был рядом незаметно; он стал гладить ее волосы, но мать сильным движением отодвинула его, сказала:

– Ступай. Тебе пора получать свой значок.
– Она вскинула голову.
– Если бы в четырнадцать лет ты послушался родителей, то получал бы сейчас не эту медную бляху.

Вспышка близости погасла. Он не спеша надел фуражку в прихожей у зеркала, неудобного, как и все в этой квартире, - свет падал прямо на него. Ничего, кроме своего силуэта, нельзя было рассмотреть в этом зеркале.

– Каждому - свое, - сказал он.
– А лавровые венки тоже ведь делали не из золота. Хватит меня укорять, ничего уже не изменишь. Смирись, прими как факт. Сегодня я улечу в Москву. Я напишу тебе, когда будет удобно приехать.

– Мне будет удобно приехать, когда родился твой ребенок, - сказала

мать.

Церемония уже началась, но сперва говорили речи и вручали грамоты, а до значков дело еще не дошло. Овцын прошел к передним рядам, отыскал глазами Бориса Архипова, сел рядом и положил руку ему на локоть.

– Вот и сбылась голубая мечта твоего детства, - улыбнулся Борис

Архипов.

– Зрелости, - сказал он.
– В детстве я мечтал стать Героем Советского Союза и лауреатом Сталинской премии. Даже твои семь орденских планок меня бы не устроили в детстве.

– Твои подвиги еще впереди, - сказал Борис Архипов.
– Только не обменяй их на домашние обеды. Удерем с банкета?

– Непременно, - сказал Овцын и пожал его локоть.

Потом они выскользнули из зала, где еще продолжалась говорильня, н в мужском туалете, покусывая сигареты, продырявили друг другу тужурки.

– Внушительно, - похвалил Борис Архипов, поправив значок Овцына.
– Теперь каждому видно, что ты не какой-нибудь сельдерей с кисточкой, а отличник. Ну, пойдем. Покажу тебе свою самоходку. Новейшая модель.

– Только ненадолго, - сказал Овцын.
– Я сегодня должен улететь.

– Понимаю, - кивнул Борис Архипов.

– Ничего ты не понимаешь, - улыбнулся Овцын.

– Отчего же?
– пожал плечами Борис Архипов.
– в сумочке твоей супруги уже лежат билеты до Сочи. Ты не знаешь, где Ксения Михайловна?

– Ксения Михайловна скорее всего в Рязани.

– Я засыпал Рязанский почтамт письмами до востребования. Она не из тех, кто не отвечает на письма.

– Она их еще не успела получить.

– Она... Пошла на Лену с тобой?

– А что я мог поделать? Удалось зачислить ее метеорологом.

Борис Архипов остановился, схватил Овцына за борта тужурки, прижал к ограде сквера.

– Убеди меня и том, что между вами ничего нет...
– прошипел он.
– Убеди меня в том, что ты пи разу не коснулся пальцем этой женщины...

– Нет, - сказал Овцын.
– И брось дурить, люди оглядываются.

Борис Архипов отпустил его, сказал страдальчески:

– Все равно ты - дрянь.

– Тогда я пойду направо, отец - сказал Овцын.
– Бог с ней, с твоей самоходкой! Мне еще рассчитываться в конторе, билет доставать, а меня жена ждет. В положении...

– Конечно, пойдем направо, - сказал Борис Архипов и поцеловал его.

Они зашли в кабинет к Лисопаду - пустынный и свежий в это время

года, - сравнили свои сияющие значки с поколупанным значком старика, потом Овцын взял со стола лист и написал заявление об увольнении.

– Не понимаю, - сказал Лисопад, прочитав написанное.
– Ты рехнулся, фунт с бугра?

Овцын отрицательно помотал головой. Борис Архипов смотрел прямо и возмущения не выражал. Тогда Лисопад сказал:

– Без Крутицкого такие дела не делаются. А он тебя не отпустит. У него на, тебя планы.

– У всех на меня планы, - сказал Овцын.
– Я сейчас лечу в Москву, а ты отдашь эту бумагу Крутицкому; и когда он, наконец, поймет ситуацию. и

подпишет, вышлешь мне расчет по этому адресу.

Овцын написал на оборотной стороне листа адрес Эры.

– Ну, .лети, - сказал Лисопад.
– Подонок ты!

– Не уверен. Прощай, старина.

Он купил билет, и до аэропортовского автобуса оставалось еще полтора часа.

– Сходим наверх?
– спросил он.

– Сходим, - согласился Борис Архипов.

Они поднялись на дубовую галерею и взяли шампанского.

– Она держалась в рейсе, как истинный моряк, - сказал Овцын.
– И даже как метеоролог. Соображала неплохо. Нет, прекрасно соображала. Предсказала шторм, когда проходили острова Фадея. Как уж она додумалась, не ведаю. Береговые станции ничего не дали, мы ей и не поверили. Похихикали. Хихикали, хихикали... А потом едва отстоялись у острова 8-го Марта. Ты же знаешь, какие там сволочные места. Я на песке сидел, свой якорь видел. В Тикси сперва захотели нашу с Эрой свадьбу праздновать, но скоро позабыли, и - слава богу!
– все пошло законно: банкет в честь благополучного окончания рейса. У Левченко из уст реки меда полились: мол, Ксения ему всю обстановку сделала, караван спасла, никаких ему теперь не надо сводок, давай одну Ксению. Пересел к ней со своего флагманского места и больше оттуда не удалялся. И только все чины как подобает укушались - задуло с берега. У них ледокол - видал, наверное, - старье, хлам, раздолбанный, как мордовский лапоть, одно ценно, что тяжелый: залезет, пыхтя всеми трубами, на лед - и проломит. Унесло его чуть не к Быковской протоке, на западные рифы. Банкет долой! Меня за шиворот -валяй на спасение, поскольку у меня и лошадиные силы и помпа мощная.

Уложил я молодую жену в своей каюте, голову смочил, мокрый чуб зачесал под фуражку, поднимаюсь на мостик - работоспособна треть команды, считая и меня. Отдали швартовы, идем во тьму. Я единственный штурман на судне. Слава богам, рулевой этот рябоватый, Федоров, был в полном комплексе. Думаю: «Как же мне осилить и судовождение, и швартовку, и откачку воды, и буксировку, и еще черта и дьявола?» Хоть плачь! Одним увлечешься, другое проморгаешь и - сам па рифах. С ледокола БОБы сыплются. Радист докладывает, что крену уже тридцать градусов, пробоина два на полтора, вода в нее хлещет, тамошний буксирчик под него понтон подводит, никак по подведет. Увидал, наконец, его перекошенные огни и окончательно решил, что сидеть мне с ним рядышком, если решусь протянуть руку помощи. Но поскольку жена теперь есть, можно и рискнуть. Без передачи в тюрьме не останешься. Жму на него. Вдруг говорят сзади: «Иван Андреевич, вам что-нибудь помочь?» А ветер свищет, пена хлещет, палуба под ногами пляшет. Удивляюсь: «Да как же вы мне, Ксана, поможете?» Она отвечает: «Что вы скажете. то и буду делать. На корму сбегаю, к радисту, прожектором посвечу, команды ваши передам кому надо, мало ли что».