Два дня до солнца

– Жена?
– само слетает с губ.

И тут же хочу прикусить язык. Да что такое? Почему слова опережают мысли? Веду себя прямо как ребенок, которому надо все знать.

Володя откидывается на стенку, упираясь затылком в мягкую спинку.

– Нет. Не хочет. Говорит, не сейчас. Уже голову сломал, как забрать её к себе.

По глазам видно: это - любимая. Потому что он хоть говорит со мной, взгляд не отводит, но сам смотрит куда-то внутрь. И видит лицо своей женщины, а не Антона Шуткача.

– Львовянка?
– спрашиваю я.

– Да, - кивает он.
– Танцовщица. Увидел - и пленила сердце сразу. Приезжал в гости к друзьям, взглянул на нее и пропал.

Он кладет телефон на столик, вижу на экране выскакивает сообщение.

«Саломея».

Саломея.

Шикарное имя. Интересно, какая она?

Брюнетка, худое лицо, пронзительные глаза и тонкие пальцы? Или же светлые волосы цвета песка и пепла, губы, накрашенные темной помадой, и взгляд, от которого пробирает насквозь? Наверное, когда она улыбается, невозможно думать о чем-то другом.

Если она танцовщица, то тело должно быть гибким и жилистым. Походка лёгкой. Голос… голос глубоким и низким.

Володя не знает, как далеко убежали мои мысли. И… слава богу. Не стоит подглядывать в писательское воображение, там можно заплутать и забыться. Кому это нужно?

Ещё какое-то время мы болтаем о всякой ерунде, но потом приходит час ложиться спать. И хорошо, что можно спать до позднего утра: поезд прибывает только во второй половине завтрашнего дня. Тут не только успеешь выспаться, но и даже устанешь от ничегонеделания.

…Мы прибываем во Львов, когда солнце будто оно пытается посоревноваться с нашим, южным - светит так, что невольно начинаешь жмуриться. Мы с Володей пожимаем друг другу руки, после чего он спускается по ступенькам с перрона. Я так и не увижу его Саломею, жаль.

Тут же одергиваю себя, так как мне навстречу идет, раскинув приветственные объятия, Игорёха. Физиономия сияет, как начищенный пятак.

– Яви-и-ился!
– громогласно сообщает он и сгребает меня в охапку, не дав даже осознать.

Из лёгких вылетает воздух, кости, кажется, начинают трещать.

– Я тоже… рад тебя видеть, - хриплю я.
– Игорь!

Он со смешком отпускает меня, отбирает часть вещей.

– Пошли. Как дорога?

– Отлично, - с улыбкой киваю я.
– Но если где-то есть банальное пожрать, я буду очень рад.

– Фу, ещё писатель.

– Заметь, я же не выразился матом.

– Это пока!

Мы выходим из здания вокзала. На площади журчат фонтанчики, звенят голоса людей и стучат колесики чемоданов о плитку. Все спешат, говорят, смеются, прикрикивают на расшалившихся детей. С сердитым звоном поворачивает с левой стороны желтый трамвайчик, чтобы увезти пассажиров в центр.

Я на мгновение замираю. Делаю глубокий вдох, задираю голову и смотрю прямо в бескрайнее небо, размеченное пушистыми белыми облаками. Здесь небо не такое, как на юге, но тоже родное. Просто смотришь и понимаешь, что дышишь им.

– Ну, здравствуй, дорогой друг, - шепчу я.

И в какой-то момент словно земля вздрагивает, а листва на деревьях шелестит громче. Конечно, всего лишь фантазия. Но кому, как не писателю, здороваться с душой города?

– Тут есть напротив костела хорошая кафешка, - говорит Игорь.
– Давай ты там перекусишь, а я как раз пересекусь с заказчиком. И домой, хорошо?

– Да, конечно, - киваю я.

Гости - это здорово, но работа есть работа.

Добираемся на трамвае. Я с интересом смотрю в окно, хоть все это видел не один раз. Почему-то львовские трамваи меня приводят в какой-то совершенно детский восторг.

Мы выходим через пару остановок и направляемся к небольшой уютной закусочной Я сажусь за столик, а Игорь бросает взгляд на часы и быстро ныряет в пролет между домами.

Некоторое время я задумчиво смотрю на величественный собор Елизаветы и Ольги, который настолько прекрасен, что можно изучать часами. Но потом всё же открываю меню и начинаю перелистывать страницы.

– Добридень[1]!
– внезапно произносит кто-то совсем рядом.

И… я знаю этот голос.

[1]Добридень (укр.) - добрый день

Глава 8. Городовая

Те, о ком не знает Антон Шуткач

8 лет назад.

Дима Театральнику не понравился. В этом не было ничего удивительного, Театральнику вообще мало кто нравится.

Впрочем, Димка ответил ему взаимностью. Вон как настороженно смотрит, даже русые волосы с глаз не отвёл, будто так можно спрятаться от презрительного взгляда хозяина театра. Да, именно хозяина. Того, кто заведует сердцами зрителей, духом спектаклей и хранит всё, куда может завести фантазия после просмотра каждого представления.

Чех встаёт и чуть потягивается. Оба мигом переключаются на него, позабыв о возникшей неприязни. Ситуация, конечно, не из лучших, но пока иного выхода нет. Чех едва заметно морщится, представив, во что ещё может вылиться разговор с Городовой.

— Ну, и? — вдруг интересуется Театральник. — Какие будут распоряжения?

Дима хмурится и косится на Чеха. Приходится ободряюще улыбнуться, только на парня это не особо действует.

— Покажи ему всё про визуализацию и создание. Что, зачем и почему. Основу от и до.

Театральник закатывает глаза и произносит что-то нецензурное. Получается убедительно, так, что Дима осторожно отступает, стремясь быть подальше от столь непонятного существа.

Чех осторожно подталкивает его в спину:

— Не дрейфь, Театральник человечиной не питается.

Дима вздрагивает. Зато тот довольно ощеривается и задумчиво протягивает:

— Ну, в последнее время я не такой переборчивый, право слово.

Чех усмехается и хлопает Диму по плечу:

— Слушай его внимательно. Мне надо отойти на несколько часов. Потом зайду сюда и поедем домой.

— Я попал в психушку, — тихо бормочет Димка и обречённо пожимает плечами, мол, делайте что хотите.

Надо бы ещё как-то приободрить, но ничего умного в голову не приходит. Поэтому Чех резко разворачивается и направляется к выходу из зала. Находиться рядом с Театральником — испытание не для слабонервных. И хоть Чех себя к таковым никогда не относил, выдерживать концентрацию ехидства, злобы, невинности и болезненного очарования — сложно. А Димке пойдёт впрок, один раз можно и потерпеть. К тому же Театральник своё дело знает.