Два дня до солнца

Театральник молча разворачивается и принимается осторожно пробираться между рядами, словно боясь задеть сидения.

— Иди сюда, — зовет он спокойно, словно зная, что не посмею ослушаться.

Слушаться ни капли не хочется, но выхода нет. Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что путей к отступлению нет, я двигаюсь за ним. Театральник издаёт короткий смешок. Спиной видит, что ли?

Он садится, вопросительно изгибает зачернённую бровь, мол, так и будешь стоять? Почувствовав себя глупо, я быстро шагаю вперёд и плюхаюсь рядом.

Театральник явно собирается сказать какую-то гадость, однако не успевает.

— Всегда смотрел на занавес, — быстро произношу я, — и не мог понять. Что там делает эта чёрная маска? — И тыкаю рукой вверх.

Театральник лениво следит за жестом. Маска там была на самом деле. Уж сколько раз я приезжал в театр, и вечно не мог взять в толк: как там, среди изящных бело-золотых цветов, завитушек и двух красивейших масок цвета слоновой кости умостилось непонятно что - чёрное, грубое, с примитивными прорезями для глаз. Оно смотрело прямо в зал, наблюдая за каждым пришедшим на представление, и, казалось, довольно усмехалось.

— Прихоть оформителей, — улыбается Театральник, однако в его глазах мелькает что-то очень нехорошее. Как будто глядишь в бездонный колодец ночью: голова начинает кружиться, и вот-вот рухнешь вниз.

Я снова смотрю на маску, чувствуя, что это куда безопаснее.

— Разве? — уточняю беспечным тоном.

Но ответа так и не следует. А тишина, ещё миг назад висевшая непроницаемым полотном, вдруг вздрагивает и трепещет. Будто волны, начинают накатывать голоса: мужские, женские, детский лепет и старческий хрип…

Сердце сжимается. Спокойно, Дима, спокойно. Ты же прекрасно знал, что просто разговором в пустом зале не отделаешься.

Чёрная маска на занавесе моргает прорезями глаз, нить сжатых губ кривится в ухмылке.

Из оркестровой ямы доносится страшная какофония, отдалённо напоминающая момент перед спектаклем, когда музыканты разыгрываются. Я делаю глубокий вдох. Рядом раздается смех Театральника - глубокий, бархатистый, низкий, совсем не в пример голосу. Странно. Я скашиваю глаза и в ужасе замираю — рядом никого нет.

Голоса тем временем уничтожают тишину полностью: смеются, спорят, шепчут, шипят… Звуки из оркестровой ямы становятся громче, настойчивее, словно каждый инструмент силится переиграть другой. Будто вмиг музыка и голоса всех сливаются в одно.

Голова идет кругом. Всё вокруг смазывается, становится картиной безумного художника, который вместо того, чтобы прорисовать детали, вдруг забрызгал холст красками. Остается одна чёрная маска. Моргает — один раз, второй, третий… Из прорезей глаз тянутся сизые струйки дыма.

В горле першит, будто рядом разожгли огромный костёр. Дым застилает зал, прячет бордовый занавес, ласково обволакивает фигуру Театральника. Стоп? Почему я его вижу внизу?

Быстро оглядываюсь и соображаю, что завис в воздухе.

Театральник поднимает голову и светски улыбается. Внутри вспыхивает паника вперемешку с желанием стереть эту улыбку навсегда. Сволочь. Мерзавец.

«Покажи ему всё про визуализацию», — вспоминаются слова Чеха, и к списку жертв прибавляется ещё и Чех.

Показывать мне явно ничего не собираются. Тело немеет, даже не получается разобраться, каким образом я стою в воздухе, почти напротив этой мерзкой маски. Дым, кстати, становится гуще. Я закашливаюсь, вытираю выступившие слёзы.

— Что происходит?! — рявкаю вниз, уже не видя ничего внизу.

— Захочешь спуститься — просто спустись, — неожиданно раздается приторно сладкий голос Театральника. — Это так просто. Особенно для тебя.

Маска открывает безгубый рот и хохочет; ее смех не слышится, но чувствуется кожей. Неожиданно она появляется перед самым моим носом. Подавив чувство нереальности, я вскидываю руку, чтобы отбросить маску в сторону, однако она скрывается в клубах дыма.

— Я убью тебя! — шепчу хрипло, надеясь, что Театральник всё же услышит.

Однако удостовериться не удается. Дым становится осязаемо густым, непроницаемым, удушливым. Я нелепо взмахиваю руками, пытаясь загнать подальше страх и панику. Меня кружит сорванным листом и швыряет вперёд. Я шлепаюсь на колени. Щека и подбородок пребольно ударяются обо что-то твёрдое. В рот попадает земля. Отплёвываясь и ругаясь одновременно, пытаюсь приподняться и справиться с мерзким головокружением. Дым становится всё прозрачнее и прозрачнее. Интересно, откуда в театре земля?

Металлический звон заставляет замереть. Чей-то сдавленный хрипящий шёпот доносится справа. Не Театральник. Я осторожно поворачиваю голову и… теряю дар речи. Рядом шумит ковыль, над головой — бесконечное серое небо. Сильный ветер рвет одежду, треплет волосы, поднимает страшную пыль.

В нескольких шагах от меня на спине лежит человек. Почерневший, будто выпрыгнул из огня; вместо одежды — сплошные лохмотья. На обожженной груди поблескивает какое-то ожерелье, по виду напоминавшее скифскую пектораль. Руки прижаты к губам, словно он молится без слов. Запястья кажутся слишком тонкими, неправильными до отвращения. То ли морили голодом, то ли какое-то уродство. Хотя что за мысли… Кажется, он давно мёртв.

Его веки вдруг вздрагивают, я отшатываюсь. Невидящий взгляд, глаза — колодцы мрака: ни белка, ни радужки. Я невольно отступаю, чувствуя, как внутри всё сжимается. Что-то страшно чуждое и непостижимое смотрит на меня сквозь человеческую оболочку.

Взгляд неожиданно становится осмысленным - и мне ощутимо плохеет. Никогда не относился к тем, кто при виде обезображенных людей может спокойно попивать пиво. В обморок тоже не падаю, но ничего приятного не испытываю.

— Кара… — выдыхает он с хрипом и странными щелчками, словно они составляют основу его голоса.

Вмиг страх уходит. Я вдруг понимаю, что мне не причинят вреда. Холодное и трезвое осознание: Театральник показывает всего лишь драму. Я подхожу к лежащему и спрашиваю:

— Что?

Собственный голос кажется чужим и далёким, но нужно запомнить хотя бы что-то. Это кажется чрезвычайно важным. Потом сумею подумать, возможно, попытать Чеха.

— Кара… кур… — Он закашливается, руки безвольно падает вдоль тела. Сквозь сжатые пальцы что-то проскальзывает.

Пауки! Сообразив, что их десятки, я вздрагиваю, но ноги словно прикипают к земле. От ужаса холодеют руки, а пауки чёрным ковром замирают на теле мёртвого человека, внимательно глядят на меня маленькими глазками. Бежать! Скорее! Чёрт его знает, что там происходит в этих паучьих головах.