Два очка победы

На лестничной площадке Ронькин отсалютовал им фужером.

— Клава, — прокричал он вниз, — поручаю его вам. Режим!

«Молодец Ронькин, вовремя нарисовался».

На площадке второго этажа, едва они остались одни, Клавдия вырвала руку.

— Куда ты меня тащишь, как последнюю дуру? Я тебе не пешка, не домохозяйка. Мне надоело в конце концов! Ты меня еще на замок запри, в цепи закуй.

Ссориться Скачкову не хотелось.

— Мать… Ты же слышала: приказ начальства — и он с улыбкой показал глазами наверх.

— Прек-рати, слушай! Тебе все шуточки! Ему, видишь ли, режим, поездки, игры. А мне что делать? Сидишь, как проклятая, ждешь, дожидаешься. И — вот… Дождалась!

На глазах ее Скачков заметил слезы. «Эге, дело худо!»

— Клавуша, ну что ты в самом деле? — загудел он примирительно и потянулся приобнять. — Перед людьми же стыдно. Ты соображаешь, возле чьей квартиры мы стоим?

— Оставь! — изо всей силы она ударила его по руке. — Стыдно ему! Конечно: Вена, заграница… Штраус, Наполеон… А мне? Мне что остается? Из окошечка выглядывать?

«Ага, такой, значит, расклад? Все ясно».

Он отодвинулся и, трогая себя за нос, уперся взглядом в пол.

— Успокойся, пожалуйста. Скоро вместе сядем у окошечка. Только и останется.

Недоумевая, она со стороны взглянула на него.

— Ты это о чем?

— Так, ни о чем. — Настроение его все больше портилось.

— Не обращай внимания.

— Гос-споди, загадки какие-то! Прибереги их для других.

— А, говорить с тобой! — совсем расстроился Скачков и побежал вниз. Пока спускался, ждал: «Если окликнет, остановлюсь и подожду». Не окликнула.

«Что-то в ней все больше прорезается какое-то… не свое. Приехал, называется…»

На улице горели плафоны ночного освещения. Руки в карманах, Скачков прислонился к дереву. «Куда сейчас — домой? Там пусто». Сверху, с балкона третьего этажа, кто-то восторженно доказывал:

— Вы современные гладиаторы! Все вы распяты на зеленом поле, как на кресте! Я напишу об этом потрясающие стихи.

Шелестя шинами, подъехала машина с зеленым огоньком. Шофер в кепочке набекрень высунулся из кабины.

— Геш, чего ждешь?

Скачков пришел в себя, отвалился от дерева.

— Да ехать, пожалуй, надо.

— Так садись. А я гляжу — стоишь. Едва не проехал. Может, выпил, думаю, еще чего? Куда ехать?

— Куда? Тут еще, брат, сообразить надо.

— Домой, на базу? — подсказывал шофер. Он отпустил тормоза, и машина тихо покатилась под уклон.

— А знаешь что? — загорелся вдруг Скачков и громко хлопнул дверцей. — Не домой и не на базу. Гони пока в поселок, в железнодорожный. Знаешь? Ну, а там найдем.

И он сощурился, как бы идя наперекор кому-то. Но — кому? А все равно кому!

— Поехали!

О Женьке ему вспомнилось внезапно, и он обрадовался: Вот кому его приезд доставит радость… Ему и самому сейчас хотелось оказаться рядом с ней: хотелось умиротворения, покоя, тишины и, может быть, чуть-чуть участия. Жизнь для него опять пошла на поворот, а пережить и осознать это хотелось с кем-нибудь вдвоем, не в одиночку. Надоело одиночество — сколько можно? А с Женькой просто: она поймет все сразу и не станет даже спрашивать. Главное, что она не фыркнет, когда он ей расскажет о своих надеждах на завод. С дорогою, с депо, с заводом у многих из поселковых было связано начало жизни, и Скачков сегодня, хоть и говорил Семен Семенычу нескладно, путано, а все же в глубине души испытывал спокойную уверенность: пусть расставание с футболом будет тяжким, но жизнь не кончена, она, на его счастье, устроена на крепком основании.

Машина вылетела из центральных улиц, сбоку дороги понеслась стена пирамидальных тополей. Свистел в окошке ветер, автомобильные шины трещали на сухом асфальте, как семечки на сковородке. Скачков расстегнул ворот рубашки и подставил ветру шею.

Шофер напряженно следил за дорогой и не переставал выкрикивать:

— В аэропорту сегодня был. Специально приезжал. Не пробиться было.

Скачков вяло подавил зевок.

— Да, многовато собралось.

— Как Фохт, Геша? Говорят, ломанул он тебя? А Ригеля мы еще в прошлом году засекли. На него только Сему выпускать. Маркина жалко. Вратарь был хороший. Я его перед самым отъездом возил. Поговорили еще. Надо же! Жалко.

Из оживленной болтовни шофера узнавалось многое — не надо никаких последних известий. Таксисты всегда в курсе всех футбольных событий.

— Кома-то… слыхал, Геш? — в заводской команде. А говорили, в Москву берут. Вчера как раз играли. Опять пенальти схлопотал. Пропал мужик.

— Сегодня тур, — сказал Скачков. — Не слышал, как там в Ленинграде?

В Ленинграде играли торпедовцы Москвы, очередная кубковая встреча.

— Как не слышал? Вот, репортаж был, — шофер пристукнул по приемнику. — Сгорело «Торпедо». Решетникова отпустили, он и залепил. И здорово залепил, с ходу.

Скачков с пониманием покачал головой:

— Леху надо держать, он может.

— Вам с ленинградцами на их поле играть? — голосисто выкрикивал шофер, все время подбавляя ходу.

— В первом круге у них.

— А на Кубок?

— Ты подожди! — суеверно отмахнулся Скачков. — Нам еще с Кутаиси играть.

— Бро-ось, Геш! — шофер задорно блестел глазами из-под кепочки. — Кутаиси… Австрийцев ободрали!

Скачков напомнил:

— Ленинградцам еще с Баку играть.

Шофер согласился:

— С Баку им придется пободаться. А что для вас лучше — Баку или Ленинград?

— Какая разница? Играть надо.

— А где матч? На чьем поле?

— Если Баку выиграет, то у них. Если Ленинград — дома играем.

— Тогда пускай Ленинград, — рассмеялся шофер. — Поболеем… Но вам придется с дороги возвращаться!

— Если Ленинград выиграет? Да, из Тбилиси домой.

— А потом опять в Баку? А потом домой? Ну, налетаетесь вы нынче!

— Погоди-ка, не разгоняй, — попросил Скачков, начиная вглядываться в темный ряд домишек за густыми палисадниками. — Кажется, приехали. Где-то тут должно быть… Ага, вот! Стопори.

— Тю-у… кто пришел-то! — изумилась она. — Прилетели уже?

— Не спишь еще? А я вот… Загляну, думаю.

— Заходи, Геш. А я стирала.

На веревке наискосок всего двора тяжело висело мокрое белье. Мокры и ровно застланы половичками крылечко, коридор. С кухни пробивался поздний свет.

— Бабка? — шепотом спросил Скачков, кивая на кухню.

— Она, — ответила Женька. — Собираю ее. Дали путевку в профилакторий — не отказываться же! Отвезу ее завтра, пускай поживет. И ей хорошо, и мне без забот.