Два солдата из стройбата

Через полчаса все, кто был в ротном наряде, в том числе и Половинкин, забыли про Алиева, доделали свою работу и отправились в курилку посмолить в ожидании обеденного гонга. День прошёл незаметно, а вечером перед ротой появился Алиев в перепачканных поросячьим дерьмом сапогах. Брезгливо морщась, он отёр их замасленною тряпкою и с выражением безграничного презрения на лице вошёл в казарму… Служивые заканчивали личные дела в ожидании построения на вечернюю поверку. Алиев прогулялся по «взлётке», зашёл в Ленинскую комнату, увидел там Половинкина, подкрался к нему сзади и шепнул на ухо: «Ну, ты у меня ещё попляшешь…»

Через некоторое время прозвучала команда построиться на вечернюю поверку, сержант Мокеев поименовал личный состав и привычно взял в руки спичечный коробок. «Приготовиться! – прокричал он, – рот-та, а-а-тбой!!» Одновременно со словом «отбой» он чиркнул спичкою по коробку и торжественно поднял маленькое пламя над головою. Вояки в панике начали срывать с себя «хэбэ» и лихорадочно укладывать его на прикроватных табуретках. То тут, то там по казарме слышались звуки плюхающихся в койки солдатских тел. Тем временем Мокеев, уже обжёгши пальцы о догоревшую спичку, злорадно орал: «Рот-та, па-адъё-ём! Надеть обмундирование!» И вся рота, с ненавистью поглядывая на нерасторопных солдат, не успевших отбиться за те секунды, пока горела спичка, снова одевалась и снова готовилась к отбою. Так продолжалось несколько раз и наконец суровые обстоятельства отхода ко сну заставили последнего, самого махрового копушу собрать в кулак всю силу своей ограниченной воли и подойти, всё-таки подойти к победе, к своему маленькому личному триумфу – успеть отбиться не позже прочих, получив в конце концов возможность вместе со всеми спокойно отойти ко сну… Сержант Мокеев, вполне удовлетворённый собственным маленьким садизмом и очень довольный своим хорошо поставленным командирским голосом, отправился на кухню жрать заказанную поварятам с вечера жарёху, а казарма, тем временем, мирно засыпала. Не спали в роте лишь двое – дневальный рядом с тумбочкой возле полкового знамени и рядовой Петров, беспокойно вглядывавшийся в казарменный полумрак с высоты своего второго яруса. После того как Петров испытал все удовольствия военного «велосипеда», он стал плохо засыпать, и никакая усталость не могла помешать этому; широко открытыми глазами смотрел он на «взлётку», видел никелированные спинки солдатских коек, мутно поблескивающие в тусклом свете дежурной лампочки, нечёткую фигуру дневального, прислонившегося к стене спиною и прикрывшего глаза отяжелевшими веками, и думал: «Будь проклят этот мир…» Вскоре, однако, он начал подрёмывать и сквозь лёгкую дремоту, подсознательно оценивая всё происходящее уже как сон, увидел вдруг тёмную фигуру, крадущуюся из угла казармы в направлении канцелярии. Это был Алиев; Петров узнал его по фигуре. Алиев подошёл к дневальному, молча сунул ему под нос свой увесистый кулак и, не говоря ни слова, слегка приоткрыл дверь канцелярии. В помещении горел свет, яркая полоска на миг высветила коридор, и Алиев, словно намыленный, легко и с каким-то проворным всасывающим звуком незаметно проскользнул внутрь. Пробыл он в канцелярии недолго, минуты три, а, может быть, и пять, и в это короткое время Петров услышал из-за двери странный хрустящий звук, словно бы кто-то коротко грызанул окаменевший сухарь… Вскоре после этого в световой щели снова появился Алиев; он выскользнул в коридор и, крадучись, вернулся на своё место. Пружины койки под ним со слезою в голосе обиженно скрипнули и, слабо перекликнувшись пару раз, затихли. Петров поморгал ещё некоторое время, пытаясь бороться с надвигающимся сном, но это ему уже не удавалось; смирившись, он закрыл глаза и наконец уснул…

А Алиеву, наоборот, не спалось. Он лежал на своём нижнем ярусе и тупо таращился в испод верхней койки. Металлические пружины кроватной сетки, сливаясь с матрасными полосками, образовывали причудливый узор, в котором виделся ему какой-то хищный, какой-то плотский смысл. Алиев сладострастно прокручивал в памяти только что случившееся: вот он заходит в канцелярию, приближается к шкафу, на котором стоит укрытая плотным куском материи клетка с кенарём, открывает дверцу, ловит сонную птичку… Она трепыхается в его руке, мягкая, горячая; её сердчишко испуганно бьётся сквозь растрёпанные перья… а он медленно сжимает кулак, и кенарь заводит зрачки куда-то наверх, выкатывая из глубин глазниц кожистые сиреневые веки… тогда он разжимает сжавшиеся в судорожном наслаждении пальцы, и птица, встряхнувшись, начинает дышать ровнее… Он смотрит на неё с интересом, как любознательный учёный, начинающий постигать нечто неизвестное науке, поворачивает её в кулаке туда… сюда… трогает когтистые лапки, нежно гладит светлую грудку, а потом берёт двумя пальцами её маленькую верткую головку и резким движением сворачивает птичке шею… Слышится лёгкий хруст, от которого он вздрагивает, и игла какого-то необычного, мучительного наслаждения вонзается в его сердце… Лёжа на своей койке и всматриваясь в хитросплетения стальных пружин, он вновь испытывает чувство судорожного возбуждения и в изумлении осознаёт своё напрягшееся мужское естество… Его широко открытые глаза непроизвольно увлажняются…

Утром, после завтрака, ожидая вывода на развод, рота слышала из канцелярии приглушённый вой. Было понятно, что выли в ладонь или в платок, но звук был всё-таки достаточно громким, а тембр – жутким и безобразным. Солдатики застыли в недоумении и ужасе, и только двое во всей роте да ещё третий – сменённый только что дневальный, знали причину этого звериного воя.

После развода Коломийцев вернул всё своё подразделение в казарму и приказал личному составу получить противогазы. Оставив шинелишки и бушлаты на скамейках ротной сушилки, в одних гимнастёрках выскочили вояки по приказу майора на мороз и построились перед зданием казармы. Шагом дошла рота до ворот части, а за воротами, в преддверии города Коломийцев приказал солдатикам надеть противогазы.

В тот день цивильные горожане наблюдали странную, невиданную доселе картину: по заснеженным улицам сквозь метель бегом неслись раздетые взмыленные первогодки с фантастическими рожами – выпученные окуляры глаз и гофрированные хоботы делали их похожими на инопланетных пришельцев; прохожие останавливались и с удивлением провожали их взглядами… этот нечёткий строй будто бы плыл над асфальтом мостовых… служивые медленно, плавно вскидывали ноги, балансировали руками и, словно лошади, встряхивали заиндевевшими головушками… над ротою клубился густой клочковатый пар… трубки противогазов надсадно сипели… а в арьергарде сбившейся колонны бежал какой-то полубезумный майор в смушковой шапке набекрень, с лицом, сплошь покрытом неровными алыми пятнами и… плакал, гортанно выкрикивая отрывистые команды… С час гонял Коломийцев свою штрафную роту по городу, а когда вернул её в часть, приказал бежать до батальонной инструменталки. Там сонный инструментальщик по приказу майора выдал солдатикам штыковые лопаты, получил в журнал выдачи его колючую подпись и отправился додрёмывать в пыльные недра своего хозяйства. А ротный погнал военных в глубину хоздвора, построил повзводно и приказал рыть лопатами землю. Потные, источающие горячий пар солдатики начали глухо, с потаённою угрозою, но пока ещё тихо, как бы про себя, роптать, но майор был неумолим, и его безумные, полные тёмной ярости глаза не обещали ничего хорошего. Отчаявшиеся военные, бормоча злобные проклятия, принялись с остервенением долбить лопатами промёрзшую землю. Коломийцев с отвращением поглядывал на них. Сваленные в кучу противогазы дымились на морозе возле его ног, тонкими струйками выпуская в оловянное небо последние остатки солдатского дыхания. «Я вас похороню здесь…» – шипел ротный, и судорожная гримаса корёжила его лицо.

В яме было довольно тесно; Петров, выбрасывая земличку, неловко повернулся и ненароком задел черенком лопаты инструмент своего соседа. Машинально оглянувшись, увидел совсем рядом перекошенную морду Алиева. Они остановились, буравя друг друга взглядами. «Какая же ты мразь…» – тихо сказал Петров. Алиев вспыхнул, но… отвернулся и отошёл вглубь…

Солдаты копали с остервенением, и когда чудовищная яма была вырыта метра на полтора, и кое-кого из низкорослых солдат уже не было видно из-за края земли, вдалеке, в метельной круговерти появились штабные вместе с гарнизонным начальством; видно, стукачки в части не переводились. Офицерьё, оскальзываясь на ледяных кочках, в беспокойстве забегало по земляным отвалам. Вояки побросали лопаты и хмуро смотрели вверх. Инстинктивно они сгрудились в одном из углов ямы, пытаясь хоть как-то согреться дружка об дружку. Их покрытые багровыми пятнами лица были обращены к отцам-командирам, посиневшие, сведенные судорогами холода губы криво двигались, складываясь в уродливые усмешки, а глаза с ненавистью смотрели в лица офицеров. Чей-то негромкий, но отчётливый голос из толпы медленно произнёс: «Да пошла бы она на…, эта грёбанная Советская Армия…» Штабные словно очнулись, двое подошли к ротному, взяли его под руки и повели прочь. Но он не хотел идти, вырывался, и тогда один из офицеров двинул его кулаком. Смушковая шапка упала с головы майора, её подняли и, не отряхнув от снега, криво нахлобучили ему на голову.

Солдаты тем временем выбирались из ямы, неприкаянно выстраиваясь перед земляным бруствером.

Коломийцева уводили всё дальше. Снег у него под шапкой стал таять от тепла головы, тоненькие мутные струйки побежали по лбу и щекам, он поднимал мокрые глаза к небу, и непонятно было, то ли он плачет, сожалея о случившемся, то ли капли талой воды грязнят его перекошенное лицо…

Глава 4. Караул

Петров через силу собрался, надел овчинный тулуп, пристегнул к ремню штык-нож.

Разводящий сержант Круглов вывел караул на улицу. Петров шёл первым, сразу за разводящим, потому что его пост был самым близким – не более километра от караульного помещения. Петров брёл в каком-то заторможенном состоянии, глядя в ночь через голову коренастого Круглова. Морозец был лёгкий, бодрящий и приятно освежал после затхлого и душного помещения караулки.

Возле длинного складского здания караул остановился, и Петров услышал привычное: «Часовой, сдать пост!» Он подошёл к часовому, в котором узнал Бубенко из второго отделения, едва заметно кивнул ему и выслушал хорошо знакомую информацию. Разводящий торопливо приказал: «Караульный, принять пост!» и Петров вместе с ним и с Бубенко машинально двинулся проверять двери, складские помещения, замки и пломбы. Затем сержант принял доклады Петрова и Бубенко о приёмо-сдаче объекта и повёл караул дальше. Скрип снега под ногами служивых стих в несколько мгновений.

Петров поднял воротник тулупа, прошёлся туда-сюда; узенькая дорожка вдоль склада, утоптанная предыдущими часовыми, неприятно скользила, и Петров старался идти по её краю.

Ночь была ясной и безветренной. Петров удовлетворённо подумал, что морозец вряд ли прижмёт более пятнадцати градусов и потому есть шанс не околеть в ближайшие два часа. Толстая овчина тулупа надёжно согревала тело, ушанка была завязана под подбородком, ноги защищали ватные штаны и валенки.

Правда, некоторый дискомфорт Петров испытывал от своей неповоротливости и неуклюжести; в случае чего валенки не позволят ему резво побежать, а тулуп – быстро повернуться. Впрочем, происшествий в карауле никогда не случалось и, вообще, этот долбанный склад вряд ли мог понадобиться хоть кому-нибудь в ближайших космических мирах, потому что хранился в нём допотопный списанный хлам, старые покрышки от автомобилей и комплекты химзащиты, которыми за последние тридцать лет никто ни разу не воспользовался и, скорее всего, не воспользуется уже никогда.

Время тянулось мучительно медленно, как оно всегда тянется в одиночестве и безделье. Петров продолжал ходить вдоль склада, не очень старательно вглядываясь в темноту. За всё время караула, тянущегося с перерывами уже больше месяца, никто ни разу не побеспокоил покой часовых возле этого склада. Каждый раз, заступая на пост, Петров и днём и ночью видел одну и ту же картину: мрачное складское здание, узкая дорожка вдоль его внешней стены, протоптанная караулом, потемневший от времени деревянный столб с фонарём на самой верхушке, совершенно безлюдные хозяйственные строения вдалеке и полуметровые грязные сугробы вокруг. Мёртвый мир и мёртвая тишина, не нарушаемая ни голосами людей, ни посвистом птиц, ни вопросами Бога. Лишь раз в два часа пройдёт мимо поста механический караул, огласив стылые окрестности унылыми командами и… исчезнет в морозной дали…

Петров добрёл до осветительного столба, прислонился к нему плечом, уложил голову в мягкий овчиный воротник. Приятно пахло бараньей кислинкой, от дыхания овчина стала колючей и влажной. Петров прикрыл глаза. На мгновение его сознание укутала яркая цветочная пелена, проплыл мимо зелёный ковёр лесной поляны; высокие сосны закружились над головой, он услышал приятный баюкающий шум ветра, но тут морозный сквозняк порхнул по его обветренным губам, и он тут же очнулся. Тишина. Мороз. Снег. Ни души в мире.