Два солдата из стройбата

Петров в беспредельном изумлении читал эти необычные послания, адресованные неизвестно куда, и боязливо вслушивался в самого себя: что там внутри, какой ответ даст его душа на звучащие со страниц блокнота странные вопросы, как она воспримет эти уродливые гримасы колеблющейся рядом жизни? А душа болела, душа кричала, душа плакала от сострадания, не надеясь прийти на помощь и понимая, конечно же, понимая, что время уже упущено. Петров сидел на кровати и ощущал безмерную усталость. Он не видел будущего, он не понимал настоящего. Но к раскрытому блокноту его тянуло неудержимо. Он снова перевернул страницу.

...

«28 сентября 1976 года. Дорогая мама! Вчера я совершил нехороший поступок, и хочу попросить у Вас и у Бога прощения за это. Вечером после работы я сушил в палатке нашего взвода свои портянки, и тут дневальный вызвал меня на улицу. Я вышел. На пешеходной дорожке стоял явно не в настроении сержант Круглов. Заглянув в моё лицо, он ухмыльнулся и приказал мне следовать в ротную курилку, – это у нас такое специально отведённое для курения место, где стоят три скамеечки и металлическая урна. Согласно приказу я направился туда и увидел там трёх сержантов и одного ефрейтора из других рот. Все они курили и, когда я подошёл, один из них сказал: «Присаживайся, военный, покури с нами». Я вежливо отказался, поскольку, как Вы знаете, дорогая мама, я отродясь не курил, да и церковь почитает курение за немалый грех. Но тут к курилке подошёл сержант Круглов и сказал: «А я вам приказываю, товарищ рядовой, взять сигарету и закурить. Вот не дай Бог, сейчас боевые действия и вас, к примеру, захватили в плен. Враги начнут вас непременно пытать и в первую очередь заставят выкурить пачку сигарет. Ваше сознание от никотина размягчится, и вы выдадите все военные тайны. Поэтому к сигаретам нужно привыкать заранее. Посмотрите вокруг: практически все солдаты, я уж не говорю о сержантах и офицерах – курят. И только вы остаётесь уязвимым для

врага с этой точки зрения». Тут он протянул пачку сигарет. Мне ничего не оставалось, как только вынуть сигарету и закурить. Я затянулся, потому что многажды видел, как это делают другие, но не пустил дым в лёгкие, а только подержал во рту и немедленно выпустил наружу. Но сержанты с ефрейтором приметили это и приказали курить, как подобает. После первой же глубокой затяжки я закашлялся так мучительно, что мои лёгкие едва не взорвались, а сержант Круглов и другие сержанты стали хохотать, глядя на это, и хохотали, словно ненормальные, около десяти минут. Несмотря на это, я продолжал курить и с каждой затяжкой мне становилось немного легче, потому что организм, очевидно, как-то привыкал к табаку. За первой сигаретой последовала вторая, потом третья, – тут мне стало уже неизмеримо хуже, а на четвёртой я взмолился и стал просить отпустить меня в палатку. Но сержанты с ефрейтором были неумолимы, они заставляли меня курить до тех пор, пока я не упал в обморок. К этому моменту в пачке, предлагавшейся мне, осталось, кажется, две или три сигареты. Когда меня полили водой, я пришёл в себя, с трудом поднялся и, даже не спрашивая разрешения покинуть курилку, направился, как я думал, в палатку своего взвода. На самом же деле, каким-то образом попал я на склон овражка, где раньше стояли нужники, поскользнулся там на мокрой траве и снова упал, слыша за спиною жеребячий хохот. Тут мне стало совсем плохо, и я начал тошнить горькою желчью. Потом я немного полежал на земле, и её холодок несколько облегчил мои страдания. Не помню, сколько я лежал на склоне овражка, но когда вернулся в свою палатку, взвод уже готовился к отбою. Слава Богу, прошло совсем немного времени, и все улеглись. Я с трудом забрался на свою койку, но уснуть не мог, потому что у меня сильно болела голова, хотелось пить, и по всему телу пробегала волна за волною какая-то судорожная дрожь. К утру я пришёл в себя, но стыд не отпускал мою душу, потому что я сильно согрешил прошлым вечером. Дорогая мама, очень прошу Вас, простите меня за мой нехороший поступок, простите хотя бы Вы, а у Господа я уж сам как-нибудь стану вымаливать прощения».

...

«7 октября 1976 года. Дорогая мама! Вы всегда говорили мне, что любая пища есть благо, ниспосланное Богом, и учили уважать кусок хлеба. Я хорошо помню нашу с Вами бедную жизнь и ту скудную еду, которую Вы с большим трудом добывали для семьи. Вы работали уборщицей в проектном институте, а я, приходя из школы, сразу же бежал к Вам, чтобы помочь, и мне это неплохо удавалось. Вы даже завели для меня в институте специальную маленькую швабру по моему росту и научили тщательно мыть полы в институтских коридорах. Мы с Вами работали на полутора ставках, а ставка была семьдесят рублей, и на двоих нам полагалось сто пять рублей за вычетом каких-то там налогов. Словом, наш доход был около сотни, и мне эти деньги казались колоссальными. Потом-то я, конечно, понял, эти деньги – весьма невелики, потому что их нужно было делить на четверых. У нас на иждивении были ещё бабушка и отец, инвалид первой группы, который хотя и работал сторожем на металлобазе, но зарплаты его мы никогда не видели, потому что он её сразу же по получении немедля пропивал. Дорогая мама! Мне больно об этом говорить, но отец наш был безусловно никчёмным человеком. И даже ноги он лишился по причине своей никчёмности. Ведь если б в тот раз он не напился до полубезумия и не полез бы в драку с пригородной электричкой, которая отрезала ему ногу, он сделал бы нечто подобное в другой раз, и где гарантия, что тогда он не лишился б головы? Поэтому отец не был нашей опорой, а напротив – лишь обузою. Я очень жалею Вас, дорогая мама, за то, что Вы столько лет заботились об этом безвольном человеке. Помните ли Вы, как наша семья неделями кормилась пустою пшёнкою, а макароны мы кушали с макаронным отваром, то есть с водою, в которой эти макароны варились? Помните ли Вы, как порою у нас не было даже хлеба, и наша соседка, тётя Глаша иногда выручала половиною буханки? Правда, в школе меня кормили бесплатными обедами, а на Новый год всегда одаряли билетами на ёлку в какой-нибудь клуб или Дом культуры, где также бесплатно по окончании представления давали увесистый кулёк с конфетами, печеньем и оранжевым мандарином в самой его середине. Спасибо нашему государству за трогательную заботу, и я этой заботы не забуду никогда. Правда, я сильно стыдился бесплатных школьных обедов и очень переживал, когда кто-то из моих соучеников дразнил меня «нищим», но я утешал себя тем, что хотя бы дома съем меньше еды за счёт того, что я уже пообедал в школе. Невыносимо ощущать себя лишним на этом свете… Дорогая мама! Это всё вспоминаю я для того, чтобы снова задать Вам старые вопросы: разве еда – не благо? Разве любая пища не предназначена человеку? И имеет ли значение происхождение пищи? Есть ли продовольствие, запрещённое к употреблению человеком? И разве так важно его местонахождение? Вчера мы работали на точке, и сержант Круглов приказал мне быть дневальным. После обеда я собирал грязную посуду взвода, а это без малого с полсотни мисок. В одной из них я заметил недоеденную кем-то корку, слегка подмокшую в остатках супа. Я совершенно простодушно выудил эту корочку из миски и тут же с удовольствием сжевал. Укладывая посуду в специальные ящики для погрузки их в машину, я обратил внимание на то, что некоторые миски сохраняют на своих донышках по пол-ложки недоеденного супа, а кое-где случается осколочек картошки или какой-нибудь морковки. Я быстро прошерстил посуду и слил все остатки в одну миску, которую тут же через край опрокинул себе в рот. Всё это делал я лицом к машине, а когда случайно обернулся, то заметил, как кто-то из моих товарищей смотрит на меня со злобою. Я даже не понял, кто именно смотрит так нехорошо, но чётко осознал, что этот взгляд оценил именно мою дополнительную пайку. Дорогая мама! Помните, как однажды отец отыскал нашу с Вами недавнюю получку, припрятанную в укромном уголке, и за два дня пропил её до копеечки? Вся наша семья голодала почти три недели, а я ходил в соседние дворы и лазал по помойкам в поисках съестного, потому что красть не дозволено Божьим законом и Вашим научением. Никто в моей семье не осуждал меня за то, что я приносил тогда из мусорных бачков какие-то продукты, ещё вполне годные к употреблению. А тут я понял – мои товарищи меня сильно осудили и даже спиною ощутил я ненависть по отношению к себе. Только Вы, дорогая мама, смогли бы разъяснить мне, в чём заключается отрицательный смысл моего поступка, потому что сам я в этом эпизоде не вижу ничего предосудительного, а только лишь стремленье человека всеми силами выжить в этом страшном мире…»

...

«16 октября 1976 года. Дорогая мама! Сегодня ночью у нас выпал первый снег. Мы это поняли ещё рано утром, не выходя из палатки, потому что внутри было необычайно холодно. На оправке и на зарядке мы несколько замёрзли, но после завтрака из-за леса появилось солнышко и всем сразу стало веселее. Как красиво было вокруг! Снежок празднично припорошил деревья, солнечные лучи играли в пуховой перинке. На работе, правда, снег мешал, потому что нам не выдали тёплых рукавиц, и более-менее терпимо было лишь тем, кто владел рабочими полотняными варежками. Впрочем, и они быстро намокали, сразу покрываясь ледяною коркою. Хорошо хоть накануне успели выдать нам зимние бушлаты и меховые шапки взамен пилоток. Днём в работе холод не сильно докучал, а вот ночью узнали мы почём фунт лиха. Печурка, топилась, конечно, в нашей палатке, и дневальный не жалел дровишек, но тонкие летние одеяльца нам не успели заменить, вдобавок они были влажными из-за атмосферной сырости. Исподнее мы носим бязевое, потому как байковое в нашу Тьмутаракань с лета ещё не завезли; словом, заснуть от холода было тяжело, а тут ещё, извините, постоянно хотелось нам до ветру. Ежеминутно кто-то из бойцов, вскакивая с койки, выбегал на двор, и тут же всем слышался характерный звук горячей струи, прожигающей снег за насыпью палатки. Более получаса в холодной постели никто вытерпеть не мог, только задремлешь, а уж надобно бежать, и так – до света. Вышли мы после побудки из палатки, глядь – снег вокруг сплошь в жёлтых разводах, и сержант Круглов сразу же стал кричать, чтобы мы немедленно взяли лопаты и забросали окрестности свежим снегом. Оно и вправду нехорошо, как-то не по-человечески, но ведь нужник далёко, и до него морозною ночью в темноте ещё нужно добежать…».

...

«29 октября 1976 года. Дорогая мама! Вчера произошёл со мною престранный случай. Служит в нашем взводе вместе со мною один солдат, кличка у него «КПД», что означает Коротченко Пётр Дмитриевич. Так вот, вечером после работы встретил меня этот Петя около грибка дневального и спросил заговорщическим шёпотом, не желаю ли, мол, я покушать рыбу? Я в свою очередь спросил: «А что за рыба?» – «Консервы, – ответил КПД, – бычки в томатном соусе». – «Очень желаю, – сказал я, – почему бы, мол, и нет?» Мы зашли с ним за ближнюю палатку, он вынул из бушлата перочинный нож и банку. Не без труда вскрыли мы её и, залезая внутрь пальцами, быстро уговорили вкусные консервы. Жаль только хлебца Петя не припас, поэтому банку мы с ним поочерёдно облизали, чтобы не бросать на ветер соуса. Отерев пальцы о снежок, я спросил Петра, где он взял съеденную нами банку? «Спёр, – ответил Петя, – спёр в столовой, когда был в наряде…» Я с удивлением смотрел на него, а он улыбался и смотрел на меня. Тогда я спросил: «А почему ты мне сделал это предложение?» Он на мгновение задумался

и сказал: «Потому что ты хороший парень…». Я всё не мог придти в себя, по-прежнему стоял и с удивлением смотрел в его довольное лицо. Он кинул банку за сугроб, и словно соску сунул в рот большой палец правой руки. Тут я вышел из оцепенения, сказавши «Спасибо, Петя…», развернулся и пошагал в свою палатку. А Пётр так и остался стоять с пальцем во рту…».

...

«11 ноября 1976 года. Дорогая мама! Несколько дней назад в палатке нашего взвода составился винный заговор. Один казах по фамилии Кожомбердиев предложил отметить очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. Все, у кого были деньги, скинулись и снарядили рядового Строева, одного из самых сообразительных солдат, в деревню, которая находилась от нашего лагеря в трёх или четырёх километрах. Потом, поразмыслив, дали ему в провожатые солдата Абдуллу Файзиева, во-первых, ради безопасности, а во-вторых, чтобы помогал нести то, что предполагалось закупить в деревне. Я тоже дал деньги, потому что когда меня спросили, мне было неловко отказать, ведь все знали, – я некурящий, и, значит, табачные деньги собираю в нычку. Я отдал б о льшую часть, – всё равно потеряю или украдут. И вот Строев и Файзиев отправились сквозь лес в деревню, разыскали там сельпо и через некоторое время вернулись, заснеженные и заледеневшие. Им как исполнителям подвига тут же налили два стакана водки, которые они немедленно опорожнили. Кроме рюкзака с бутылками, наши гонцы припёрли кусище колбасы, несколько стеклянных банок с тушёною капустою, три банки сгущёнки и две краюхи задубевшего на морозе деревенского хлеба. Ночью, после отбоя начался у нас пир. Я очень хотел кушать и с вожделением смотрел на диковинную колбасу и на стеклянные банки¸ так аппетитно отпотевавшие в тепле. Все, кто участвовал в мероприятии, сгрудились вокруг гудящей печки, на которую поставили банки с капустою, чтобы распустить в них лёд. Всем распоряжался наш командир сержант Круглов. Одному из первых налил он мне стакан и предложил выпить за годовщину революции. Я пить вообще не хотел, я хотел кушать, но все настаивали, и мне пришлось отхлебнуть потихоньку полглотка. Все сразу закричали, что это неуважение, и заставили меня выпить весь стакан. Вы знаете, дорогая мама, какое то было Вашему сыну испытание, потому что до сего дня я водки отродясь не нюхал. Видимо, она оказалась для меня сильнейшим ядом, ибо опорожнив стакан залпом, я тут же с грохотом рухнул навзничь, и только возле самого пола сидящие рядом солдаты успели подхватить мою голову. Когда я очнулся, еды уже почти никакой не осталось, только на печке продолжали греться стеклянные банки с тушёною капустою. Я посидел несколько минут совершенно одурманенный среди галдевших сослуживцев и вдруг прямо передо мною раздался страшный взрыв. В брезентовый верх палатки взметнулись клочья тушёной капусты и оттуда горячим градом просыпались на нас. От печного тепла с банок сорвались металлические крышки, благодаря чему мы остались без замечательной закуски. Вообще, той ночью я так ничего и не покушал, напоследок удалось ухватить мне лишь хлебную горбушку. Я был безобразно пьян и остаток ночи мучился рвотными позывами. Дорогая мама! Я опять сильно провинился перед Вами. Как я теперь смогу глядеть Вам в глаза? Может быть, только ударным трудом на благо нашей Родины, удастся мне искупить перед Вами свою непомерную вину. Я очень понимаю, какой недостойный солдата Советской Армии поступок я совершил в ту ночь. Если бы наше командование узнало о моём непотребном поведении, я уверен, что самые строгие взыскания были бы мне обеспечены в самой полной мере. Я даже хотел признаться во всём командиру нашей роты капитану Босику, чтобы он меня примерно наказал, но потом я подумал, что подобным актом признания могу заложить сослуживцев, а ведь стукачество – ещё более страшный грех, нежели грех пития спиртного. Тогда я решил, что сам как-нибудь накажу себя и сумею оправдаться перед Вами, дорогая мама, и перед Господом нашим, милосердие коего неизмеримо…»

...

«16 ноября 1976 года. Дорогая мама! На днях нам показывали в столовой историко-революционный фильм «Александр Пархоменко». В столовой было очень холодно, потому что на сеанс запретили нам идти в бушлатах. Сначала я смотрел на импровизированный экран, сшитый из двух простыней, и даже несколько увлёкся действием, а потом меня сморило, и я положил голову на шапку, шапку – на руки, а руки – на липкую клеёнку стола и тихо задремал. Но уснуть мне не удалось. Сзади кто-то от души треснул ладонью по моей шее. Я очнулся и снова стал глядеть в экран, но уже ничего не понимал. Минут через десять опять меня сморило и опять я улёгся на столовую клеёнку. Тут же повторилась и затрещина, и так продолжалось несколько раз в течение сеанса. Мне не хотелось ни с кем ссориться. Вы же знаете, дорогая мама, что я очень мирный человек. Непонятно мне одно – для чего такая злоба в людях, злоба, затмевающая разум? Ведь я никому ничем не досадил, никому не мешаю своим присутствием в природе, так зачем меня топтать? Впрочем, кому-то, наверное, подобные действия доставляют удовольствие. Но скажу Вам, дорогая мама, как я разрешил эту ситуацию, и Вы будете гордиться мною. Когда я понял, что задремать мне не дадут, я, твёрдо уставя глаза в происходящее на экране, принялся молиться и молился сам в себе так долго, истово и страстно, что дремота Божьим попеченьем отступила, и я достойно досидел до окончания сеанса…».

...

«24 ноября 1976 года. Дорогая мама! Сегодня меня сильно побили мои сослуживцы потому, что я опять кушал объедки; били даже и ногами, и мне было очень больно. Я не понимаю, отчего нельзя мне доесть то, что оставили другие. Я же не ворую, не беру чужого, я скушал лишь отбросы, оставленные для помойки. Я не виноват, что еды мне не хватает, пайка маленькая и все кругом воруют. Заведующий складом – вор, и повар – вор, и хлеборез; сержанты и командиры отделений, когда на обеде разливают суп, своим подчинённым всегда зачерпывают сверху, где лишь пустая юшка; себе же и своим дружкам черпают снизу, из самой гущи, где обитают глубоководные продукты – картошечка, морковочка, а то и мяско. Думаю, и офицеры – воры, отчего бы нет, коли над их вагончиком всегда витают ароматы? А куда шли алюминиевые фляги с ягодой, собиравшиеся в лесу нашими трудами? Или ящики с грибами, ведь мы и грибниками порою становились. Известно же – ягоды на варенье офицерам, грибочки – на жарёху, а излишки – в город для обмена на рубли. Ведь сколько батальон этого добра сбирал, – офицерам же столько не осилить, даже если сержанты станут помогать. А откуда в окрестных деревнях хорошие кирзовые сапоги да новое обмундирование? Или байковое солдатское исподнее, которого мы в зиму так и не дождались? Словом, кушал я объедки и дальше буду кушать, пусть хоть убьют меня за них. Это хорошие продукты, не заплесневелые и не испорченные. Что Бог даёт – всё еда, спасибо Ему за пропитание…».

Петров сидел на кровати и плакал, а слёзы капали в раскрытый блокнот и не хотели униматься. Он думал, что не сможет более служить, и в то же время понимал, что деться ему некуда, и служить он будет. Душа закостенеет, уши перестанут слышать жалобы и стоны, а глаза – видеть страдания товарищей, и он постепенно превратится в чурку, не ощущающую ни боли, ни голода, ни холода. И может быть, лишь тогда он что-то ощутит, когда тупой колун шарахнет его сверху и расколет необратимо пополам.

Петров перевернул последнюю страницу.

...

«3 декабря 1976 года. Дорогая мама! Заклинаю Вас всем сущим на земле, объясните мне как-нибудь ради Господа нашего Иисуса Христа: для чего в нашей богатой стране служивые голодают?»…

Глава 10. В строю

Впервые только в армии Петров узнал о существовании такой народности, как курды. В их роте, в третьем взводе служил курд Алиев из маленького селения где-то между Гаграми и Пицундой. Алиев был замороченный, озлобленный, и сослуживцы не особо с ним общались. Как личность он оставлял впечатление какой-то недосказанности, и когда кто-то из ребят объяснил Петрову, что курды – те же цыгане, только с некоторою туретчинкой, он понял, в чём тут дело. Интуитивное недоверие, которое испытывал к Алиеву Петров, сразу и легко объяснялось общеизвестным стереотипом, выражающимся в стойком убеждении прочих народов, что с цыганами ухо надо держать востро. Никогда и ни при каких обстоятельствах не обнаруживал в себе Петров признаков национализма, никогда не мучился неприязнью к представителям других национальностей, и потому настороженное чувство к экзотическому курду объяснял он для себя не столько его происхождением, сколько его неприятной внешностью и шакальими повадками. А главное, Петров хорошо помнил, что творил Алиев в учебке, как он развлекался, заставляя своих товарищей ездить на «велосипеде». И лимонного кенаря Петров не мог забыть…

Алиев любил дать пинка салабону и в то же время заискивал перед дедами. Петрову достаточно было пару раз увидеть подобное, чтобы понять – гнильца точит душу незамысловатого курда. Неприятно поразил Петрова и случай, когда Алиев стал зачинщиком производства салабонов в черпаки. Черпак – это рядовой, отслуживший первые полгода и вступивший во второе полугодие своей двухгодичной службы. При переводе в черпаки бывших салабонов полагалось лупить по голому заду поварскими половниками, или черпаками; отсюда и прозвание. Поскольку за инструментом нужно было проползти на кухню, а об этом зачастую, особенно зимой, никто особо не мечтал, то вместо черпаков в таких случаях использовали поясной ремень с латунной пряжкою. Салабонов выстраивали в ряд на «взлётке», приказывали опустить штаны и стать в страдальческую позу. Потом вдоль ряда шёл какой-нибудь любитель острых ощущений, отмечая пацанские задницы под одобрительные крики дембелей. Доблестью считалось удержать крик боли, промолчать, перетерпеть. И вот неприятное воспоминание Петрова: курд Алиев идёт вдоль ряда нежных розовых задов и изо всех сил со сладострастием садиста вмазывает обжигающей латунью по дрожащим ягодицам рядовых. Кое-кто из них, не удержавшись, вскрикивает, кто-то, стиснув зубы, терпит. Задницы горят багровыми лоскутами, а у некоторых от удачного прикосновения на коже остаётся оттиск – пятиконечная звёзда, выдавленная на горячей пряжке.