Два солдата из стройбата

Перед завтраком рота построилась на утреннюю поверку, и прапорщик Васильев начал перекличку. Размеренный её ритм был нарушен звучным шлепком затрещины, и стремительным вылетом из строя ошарашенного Цыпина. «В чём дело, рядовой?» – с недоумением спросил прапорщик. Цыпин стоял спиною к роте и медленно наливался краскою стыда. «В чём дело, товарищи военные?» – повысил голос Васильев. «Товарищ прапорщик, – ответил кто-то из строя, – пусть этот парашник помоется, с ним стоять рядом невозможно, смердит, сука…» – «Разговорчики!» – прикрикнул Васильев и, критически осмотрев несуразную фигуру Цыпина, подошёл к нему на расстояние вытянутой руки. Брезгливо потянув носом, прапорщик взял рядового за стойку воротника и с силой дёрнул её так, что на пол со стуком полетела металлическая пуговица. «Почему подворотничок не подшит? – грозно вопросил Васильев. – Почему ремень болтается? Почему рожа не умыта?» Цыпин молчал. «Оборзел, военный? – уже по настоящему угрожающе, таким тоном, каким в подворотне провоцируют драку, снова вопросил Васильев. – Чё, рядовой, бурый стал, припух? Объявляю наряд вне очереди. После отбоя – уборка в туалете. А сейчас, солдат, приказываю привести себя в порядок. Сержант Круглов! Проследить исполнение и препроводить после завтрака на развод! Исполняйте!»

Цыпин в сопровождении сержанта отправился в туалетную комнату, откуда через минуту послышался приглушенный мат и звуки затрещин.

Пока Цыпин умывался, рота закончила поверку и бегом колонной, стуча сапогами по утоптанному снегу, двинулась в столовую.

Завтрак занял не более десяти минут; четыре роты, давясь, быстро проглотили обжигающую «шрапнель», покидали в воспалённые зевы куски хлеба с сиротским мизером масла, залив их горькой бурдой жёлтого чая. Некоторые рассовали по карманам неровные куски плотного рафинада. Дежурные ураганом прошли по липким столам, сметая с них грязную посуду. Холодный и дымный склеп столовой на мгновенье затих; в незашитые перекрытия помещения метнулись резкие команды взводных, и роты, гулко галдя, одна за другой организованно просочились на утренний морозец.

Когда Цыпин с Кругловым забежали в столовую, она уже была пуста. На одном из столов сиротливо стояла цыпинская пайка – стакан чая, накрытый куском хлеба. Ни каши, ни масла, ни сахара не было. Сержант отправился на кухню к поварятам, даже не взглянув на Цыпина. Тот обречённо сел за свой стол и, вздохнув, снял со стакана кусок хлеба… Через несколько минут из кухни вышел довольный Круглов с лоснящимися от масла губами…

До окончания ближней командировки оставалось ещё около месяца, и солдаты после развода покорно расходились по своим рабочим местам. За взводом Круглова прочно закрепился участок подготовки железнодорожного полотна. Солдаты вырубали деревья, корчевали пни, носили к просеке обледенелые шпалы. Цыпин работал один – с ним никто не хотел становиться в пару. Он ходил с топором, обрубал сучья с поваленных деревьев. Все поглядывали на него с неприязнью, – нашёл, мол, себе лёгкую работу. Но тяжёлая работа предполагала коллективные усилия, а Цыпин с недавнего времени негласно был поставлен вне коллектива. Даже когда на точку привозили обед, он устраивался со своей миской в стороне от кучкующихся группами сослуживцев. Последние пару недель Петров стал замечать за собой неприятную особенность: непроизвольно он как бы приглядывал за Цыпиным, и это был какой-то болезненный интерес. Так смотрят исподтишка на уродца, который невольно притягивает взор своей необычностью и непохожестью на других; посмотреть же открыто большинству мешает чувство стыда и смущения, часто – жалость. А пожалеть убогого – значит, принять в нём какое-то участие, многим же участвовать в судьбе незнакомца вовсе и не хочется. Петров думал, что если уж смотреть честно в глаза судьбе, то Цыпин и есть самый настоящий убогий, из тех, которые со временем вливаются в ряды попрошаек на папертях. Он был неприятен, но его было жалко.

Сидя на холодном бревне с быстро остывающим супом в миске, Петров через головы товарищей поглядывал на дальнюю опушку, где старательно доедал свой обед Цыпин. Вот он застыл на несколько мгновений, как обычно бывало с ним по окончании трапезы, задумался о чём-то своём, очевидно, беспредельно далёком, очнулся, вспомнил про оставленный после обеда ломоть хлеба, в нерешительности повертел его в руках и с таким видом, будто бы говоря: «Эх, пропадать, так пропадать!» жадно откусил от него большой кусок. Невыносимо было глядеть на эту картину.

Когда Цыпин начал собирать грязные миски и замешкался возле брезента, расстеленного на земле для сбора посуды, Петров подошёл к нему и сунул в его красные, покрытые цыпками и трещинами руки свой недоеденный кусок хлеба. «На, возьми», – быстро сказал Петров, воровато поглядывая по сторонам.

Кончалась рабочая неделя. В воскресенье служивые не ездили на точки, оставаясь в лагере, где их припахивали на хозяйственных работах. Кто-то убирал территорию палаточного городка, чистил снег на плацу и пешеходных дорожках, кто-то заступал в банные наряды или наводил порядок на складах. Фортуна улыбалась тем, кто попадал в наряды по кухне или по столовой.

Тем воскресеньем взвод сержанта Круглова как раз заступил в кухонный наряд, а сам сержант был назначен дежурным по кухне. Статус дежурного по кухне давал его обладателю возможности маленького царька. Он имел влияние на поварят, хлебореза, мог незаметно для потребителей уменьшить или увеличить пайку, мог организовать для себя и своих приближённых особый обед, несанкционированно поджарить картошку, устроить с помощью каких-нибудь хитрых комбинаций банку с тушёнкой, сварить компот с тройным содержанием сахара и сухофруктов, урвать увесистый шмат масла. Перед сержантами и так обычно заискивали, а уж перед сержантом, находящимся в кухонном наряде, все элементарно падали ниц.

На обед тем днём был борщ и гороховая каша. Борщ оказался как обычно жидким и водянистым, в мисках у рядовых плавали в призрачной жиже сиротливые капустные листки, и служивые без энтузиазма хлебали это пойло, а некоторые просто переливали его в себя через край миски. Гороховая каша оказалась повеселее, она была относительно густой и даже немного сдобренной подсолнечным маслом. Дежурные по кухне обедали обычно в последнюю очередь, после всех, выполнив свои дежурные функции. Одна за другой зашли и вышли после приёма пищи четыре роты, пообедали в отдельном укромном уголке офицеры, и взвод Круглова начал наконец усаживаться за свой стол. Все уже устали от беготни по наряду и были голодны. Хлеб стоял на столе, служивые неторопливо шоркали ложками по своим алюминиевым мискам, маленький узбечонок Файзиев побежал за котлом. Петров сидел, сосредоточившись на своём голоде, и вдруг увидел, что Цыпин возле моечного окошка привычно роется в грязной посуде. Это заметили и другие, это заметил и сержант Круглов. Он грязно выругался, встал со своего места и пошёл прямо к Цыпину. Цыпин обернулся и в ужасе застыл с чуть приподнятой правой рукой, запачканной гороховой кашей. Сержант подошёл к нему, взял его за шиворот и потащил к столу. «Ты чё, команду не слыхал, чмо болотное? – остервенело прошипел Круглов. – Приступить к приёму пищи! Жрать, паскуда, было велено! Х…и тебе надо на параше?!» Цыпин, брошенный сержантом, боязливо умостился за дальним краешком стола, затравленно глядя в свою, уже полную борща миску. Солдаты начали есть, изредка с неодобрением поглядывая в сторону Цыпина. Петров тоже ел, но поднять глаза у него не было сил, стыд и жалость опять душили его. Служивые сопели, доедая обед, мрачно поглядывая то на Цыпина, то на сержанта. «Закончить приём пищи!» – скомандовал Круглов, и Цыпин суетливо начал собирать миски. «Одну оставь!» – приказал Круглов. Команды «Встать» не последовало, все молча продолжали сидеть за столом. Цыпин, отнеся миски, вернулся на место. «Эй, военный, обратился к нему сержант, – а ну-ка, принеси с кухни ещё каши!» Цыпин покорно направился к раздаточному окошку. Вернувшись с дымящимся котелком, он поставил его на стол и уселся на своё место. Встал Кожомбердиев, демонстративно и несколько картинно взял черпак и вывалил в миску Цыпина целую гору каши. «Голодный? – заботливо спросил он, наклоняясь всем телом к сжавшемуся в комок рядовому. – Жри, сука!» Цыпин неуверенно взял ложку и начал есть. Все кроме Петрова с интересом глядели на него. Ещё не дойдя до дна миски, Цыпин поднял голову и жалобно посмотрел на своего командира: «Не могу больше», – сказал он почти шёпотом. «Жри, – ответил сержант, – жри, гадёныш. Будешь знать, как парашу хавать… Я тебя накормлю… Я на год вперёд тебя накормлю…» Цыпин со вздохом и с выражением муки на лице снова взялся за ложку. Кое-как он доел остатки каши, но тут к нему подбежал маленький узбечонок Файзиев и сунул в руку ломоть хлеба. «Почему без хлеба кушаешь? – на ломаном русском с интересом спросил он. Одновременно Кожомбердиев убрал опорожненную цыпинскую миску и с грохотом поставил на её место котелок. «Давай, – сказал он. – Мы тебя накормим…» – «Ребята, я больше не могу, – взмолился Цыпин. – Ребята, пожалуйста…» Но ребята не хотели его слушать. Ему снова всунули ложку в руку и стали участливо наблюдать за процессом. Цыпин несколько раз ковырнул кашу в котле, через силу проглотил ещё две-три ложки и уверенно отодвинулся от стола. «Ты что же, фуфел, нашею едою брезгуешь? Нашею простою солдатскою едою? Почему же ты парашею не брезгуешь? – сказал сержант и подошёл к Цыпину. – Покормите его, а то он стесняется…» Солдаты повскакивали с мест, схватили Цыпина, и Кожомбердиев начал с силой всовывать ложку в его стиснутые зубы. Гороховая жижа потекла по рукам, по гимнастёркам, растеклась по столу, брызги её полетели в разные стороны. Цыпин отчаянно сопротивлялся, вырываясь из цепких рук своих мучителей; они стискивали его голову, держали руки, ноги и корпус, а жёсткая алюминиевая ложка вгрызалась ему в рот, ломая зубы, вливала и вливала тошнотворную жижу и, в конце концов, вся свалка потеряла равновесие, и хаотичный клубок тел, опрокидывая лавки, с грохотом повалился на пол. Цыпина распяли в проходе и, расщеперив ему рот черенком ложки, прямо из котла стали вливать в него ненавистную кашу. Утробное пыхтение прерывалось матерными вскриками и короткими, звучными ударами; Цыпина били по голове, чтобы меньше сопротивлялся и не мог выскользнуть из мокрых, вымазанных кашей рук. Ел он плохо, глотал редко, морда его краснела кровью, левый глаз был подбит и уже наливался густою чернотою. В конце концов, кто-то из солдат опрокинул остатки гороховой жижи прямо ему в рот. Цыпин захлебнулся, судорожно кашляя, забился в конвульсиях. Солдаты тут же отпустили его и в страхе отступили. Он, продолжая кашлять и задыхаться, с трудом повернулся, встал на четвереньки и начал лаять, словно собака. Он лаял в пол, выхаркивая гороховую кашу, которая стекала с него студенистыми сгустками и перемешивалась на полу с каплями его крови. Вдобавок из него вдруг полилась горячая зловонная жидкость, заклубившаяся лёгким туманом на холодном земляном полу столовой. «Обоссался, тварь, – сказал кто-то из солдат, – в столовой же обоссался…» Лай Цыпина, между тем, перешёл в могучие трубные звуки, и первым среагировал на них сержант Круглов. «Он блевать щас будет», – задумчиво сказал он и схватил Цыпина за шиворот. Тот уже не сопротивлялся и, протащенный через всю столовую, получил перед открытою дверью сильный пинок в зад, вылетев через крыльцо в ближайший сугроб. Оттуда он через минуту выполз, и кое-как утвердившись на ногах, пошатываясь, побрёл за угол. Узбечонок Файзиев, посланный за ним, видел, как Цыпин, обогнув столовую, шёл мучимый рвотными позывами неизвестно куда. Не дойдя пару шагов до столовского мусоросборника, он упал на колени среди луковой шелухи, промасленных тряпок, испачканных бумажек и разразился мутным потоком гороховой каши. Он стоял на коленях, правою рукою упираясь в мусорную заледенелую землю, и плакал, а слёзы текли по его лицу и, смешиваясь на щеках с грязной кровавой кашей, капали на подбородок.

Вечером в роте разразился скандал. Из города на тряском грузовике примчался новый ротный, капитан Босик, и пока его изощрённый мат разносился по морозным окрестностям, солдаты прятались кто где мог, словно тараканы забиваясь в зыбкие щели палаточного городка. Ещё через полчаса подтянулся батальонный командир майор Кадомцев, и тут солдатня замерла от ужаса. Репрессии были неминуемы, а майор Кадомцев ещё задолго до рождения этого призыва прославился на весь округ своей прямолинейностью и садизмом. Первые неосторожно попавшиеся ему на глаза служивые быстро огребли по зубам, остальные начали было прятаться, но батальонный объявил общее построение на плацу, и через несколько минут четыре роты почти в полном составе без верхнего обмундирования стояли на ночном морозе. Кадомцев, побелевший от злобы, сидел в офицерском вагончике и не торопился выходить на плац.

Командиры рот, сбившись в кучку на краю плаца, нервно курили, взводные покрикивали на замерзающих солдат. Порывами налетал резкий пронизывающий ветер, выдувая из неодетых тел последние остатки жизни; солдаты топтались на снегу, пытаясь согреться, но мороз только сильнее сжимал свои колючие объятия.

Петров с тоскою глядел в звенящую льдину неба, где ясно мигали холодным светом равнодушные звёзды. Ему было мучительно страшно и, может быть, даже не репрессии пугали его, а этот вселенский мороз, пробирающийся в каждую клеточку измученного тела и пытающийся заморозить кровь. Сердце стучит всё глуше, всё тише, вот уже равнодушие охватывает разум, и жизнь становится безразлична. «Я хуже их, – думал Петров, – потому что они не понимают свои дела, их не научили понимать, что человеку может быть больно. А я понимаю и молчу, я последняя тварь на этой земле, как я теперь буду жить?» Он стоял, уже не топчась на месте, не пытаясь сохранить в своём теле жалкие остатки тепла, безразличие всё плотнее наполняло его. «Но разве можно что-нибудь объяснить им? – снова мучительно думал он. – Как, какими словами, да и поймут ли они слова, – чт о для них вообще слова?»

Повалил снег, и ротные стали беспокойно бегать по своим взводам, пытаясь разглядеть в резком контрасте прожекторов костенеющие лица служивых. Снег засып а л чёрные гимнастёрки; проклятия слышались то там, то сям в пучине взводов. Солдаты инстинктивно сбились в плотные кучи, пытаясь своим теплом хоть как-то отогреть друг друга. Взводные уже слышали сдавленный мат в адрес Кадомцева и чувствовали, что ещё несколько минут и оборзевшая солдатня самовольно покинет плац.

Но тут под лучами прожекторов окружённый со всех сторон зыбким снежным пунктиром появился Кадомцев в тёплой офицерской шинели. Дежурный по батальону, командир второй роты Елисеев строевым шагом направился к нему для доклада. Приложив руку к виску, Кадомцев терпеливо выслушал доклад и зычно крикнул: «Здравствуйте, товарищи бойцы!» Солдаты вяло и нестройно ответили, кто-то в глубине батальона вполголоса процедил: «Пошёл ты на…» Кадомцев взвинченным резким голосом стал орать, поливая солдатню матом, потом неожиданно остановился и приказал: «В боевом порядке, поротно по плацу бегом – марш!» Батальон неуклюже развернулся и нехотя потрусил по кругу. Экзекуция продолжалась минут двадцать, после чего слегка смешавшиеся роты вновь выстроились на своих местах. Над головами взмыленных солдат зыбко покачивался в свете прожекторов прозрачный светящийся парок. «А тепе-е-рь! Боталь-о-он! Слушай мою кома-а-нду! Ложи-и-сь!» Солдаты неловко, с колен стали укладываться на плацу. Кое-кто остался в строю. «Для тех, у кого плохо со слухом, повторяю команду: батальо-о-н, ложи-и-сь!» Солдаты, чертыхаясь, выполнили приказ. «По-пластунски вперёд – марш!» – заорал майор. Батальон медленно пополз по ледяным колдобинам плаца. После нескольких ходок, видимо, удовлетворившись наказанием, Кадомцев вновь выстроил солдат и продолжал ещё с полчаса орать, разъясняя подчинённым меру их безграничного ничтожества. Итогом воспитательного процесса стало лишение батальона выходных на ближайший месяц и получение взводом сержанта Круглова во главе с командиром семидневной «губы».

Так как отцы-командиры решили не выносить позор четвёртой роты на суд гарнизонного начальства, чтобы самим не погореть на происшествии, гауптвахту устроили внутри собственного лагеря в одной из палаток хозвзвода. А чтобы наказание было действенным, батальонный приказал вынести из штрафной палатки печку-буржуйку, с помощью которой в таких лагерях повсеместно обогревалось солдатское население, и постельные принадлежности с коек, вплоть до матрацев и подушек. А чтобы не оголять рабочие участки, приказано было препровождать на «губу» не более пяти человек одновременно. Таким образом, на исполнение наказания выстроилась очередь. Петров попал в первую пятёрку и следующим утром с четырьмя солдатами своего отделения, отправился в бывшую палатку хозвзвода. Поскольку «краснопёрых» в лагере не водилось, охранять преступников поручили ребятам из третьей роты, выбрав из её личного состава самых здоровых и ражих.