Два желания

А домна, как на грех, барахлит. Уже который месяц — голый тариф. Тут еще с новыми обязательствами…

«Ваш опыт стареет, отмирает… Боитесь нового…» Боитесь!.. Не понимают, что в этом опыте — и пот и кровь…

Да, невесело Шерабурко. В коллективе оказался одиноким, а это — самое страшное. Одиночество убивает… Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается — мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет тот неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.

И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета тоже нет. Ругать его на собраниях не будут — о мертвых плохо не говорят — и хорошим не вспомянут. Умер Шерабурко — и никакого следа… Фамилия кончилась…

К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич пытается проглотить его — и раз, и два — не может. Он встал и, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую. В ней неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и зашагал из угла в угол.

А кругом такая тишина, словно весь мир — пустота. И опять в голову Шерабурко полезли тягостные думы. Он пытался прогнать их, но они не поддавались. То же одиночество. Тот же Степан Задоров. Тот же разговор с ним.

Тогда Кирилл Афанасьевич подошел к буфету и потихоньку, чтобы не скрипнули створки, открыл его. Тарелки, поставленные на ребро, чуть склонились к стенке и будто дремали. Чайные чашки взгромоздились друг на друга цирковой пирамидой — не дотронься, загрохочут. Граненый хрустальный графинчик поблескивал горделиво и заманчиво. Шерабурко взял его за длинную шею, взболтнул: «Э, э, как слеза…»

Осторожно, на цыпочках перенес на стол графин, кусок хлеба, солонку. Выпил, шепотком крякнул, толстыми, полусогнутыми пальцами посолил хлеб и стал закусывать. Под ложечкой приятно теплило. Налил еще одну.

«Ну, Степан, не думал я… Больше всех надо… Даже не посоветовался. Инженер! А мы не знаниями, сердцем своим, душой брали Сколько лет уже оттрубил у домны, а он только пришел и командует…»

Налил еще полстопочки, посмотрел на нее, чуть добавил и выпил. Жевал черствый кусок, смотрел в одну клеточку клеенки: «Рвется, изо всех жил тянется. Придет домой, рассказывают, и за книгу. Даже о заграничных доменщиках читает. А то за чертежи засядет, что-то планует, обдумывает. Башковитый!.. И что нынче за народ пошел: один после работы стишки сочиняет, другой на сцене песни поет, третий — над книгами да чертежами. Вот и этот… Сколько уж предложений внес. Рад всю домну по-своему перекроить. Всюду вперед лезет. Даже на демонстрации в Октябрьскую впереди всех шел с красным знаменем. Тяжело против ветра, наваливается всей грудью… Идет и посматривает гордо. А фотограф, проныра, чик его — и в газету. Это уж навечно!..»

Приподнял графин, посмотрел на свет — хороша влага, но… махнул рукой и поставил свой «советничек» в буфет.

А спать все не хотелось.

В шесть часов оделся потеплей и вышел на улицу. Двор был полон лунного света. Дружок выскочил из конуры, заскулил, пытаясь поцеловать хозяина.

— О, о, дурашка… Скучно тебе одному, холодно. Ну, иди, трошки погрею. — Шерабурко сел на крыльце, посадил собаку меж коленок и прикрыл полами полушубка. Дружок сидел смирно, чуть вздрагивая всем телом. — Вот теперь согреешься и доспишь свою ночь. Ну, что?.. Эх, жизнь твоя, собачья… А у меня свое горе, ты думаешь как?.. Ну иди, хватит.

Прошелся по двору, поскрипывая жестким снегом, открыл сарай, включил свет. «Победа» стоит унылая. На темно-синей краске толстый слой пыли. Залез в кабину, по привычке взялся за рычаги, а они холодно-колючие…

Снова бродил по двору, как будто потерял что-то. Большая, кровянисто-красная луна, собравшись уже спрятаться за горизонт, удивленно посматривала на Шерабурко.

Дружок скулит, тычет в коленки мордой, как теленок.

— Иди ты… Хватит!

Вышел за ворота, осмотрелся: на улице тихо, пусто. Воздух морозный, чистый. «Со степи тянет, ни дыма, ни копоти. Пройдусь, подышу…»

Незаметно дошел до остановки. В трамвае народу пока еще мало. Вместе с другими машинально шагнул в вагон. Присел к окну, стекло от мороза в белом бархате. Стал прислушиваться к гудению колес, к их перестуку. На каждой остановке в передние и задние двери толпами вваливался народ. Обрывки разговоров. «Насадки плывут. Думаем, прикидываем…» (Это — мартеновцы сошлись, — отметил про себя Кирилл Афанасьевич); «Мы вчера перевалку за полчаса провернули. Красота!.. (Прокатчики. «Провернули…»); «Один скип хорошо ходит, а второй…» (О, наши, кто это?..) Но тут вагон остановился, и металлурги громко загалдели, начали давить друг друга в спину, стремясь поскорее, выбраться из трамвая. Вышел и Шерабурко.

Когда подходил к своей печи, к нему снова вернулись мысли об обязательствах, о Задорове. И злился на него, и немного завидовал: смело новаторствует, много нового в домны вложил.

«А моего там ничего нет — ни одной детали, ни одного узла. Были кирпичи, положенные моими руками, но их давно уже сменили… Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?.. Что я дал цеху, коллективу, металлургам?»

По железной лесенке поднялся на площадку кауперов, вон и литейный двор. Горновые снуют — скоро выпуск. И вдруг спохватился: «А я куда? Моя же смена с четырех. Повернулся к двери, озираясь, не увидел бы кто. Что за чертовщина?.. Это от бессонницы… Ну, дожил!..»

6

Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, потом достал из грудного кармана папиросу, вложил в нее комочек ваты, утрамбовал карандашом и чиркнул спичку.

«Значит, если трудно будет — иди обратно, удирай…» Силен, чертяка!.. Нет, я еще докажу этим Шерабуркам… Не будет помогать? Черт с ним, лишь бы не мешал, помогут другие. А три тысячи тонн сверх плана дадим. Если это удастся, тогда… Но это потом уж, потом…»

На лбу Степана, как всегда, торчал маленький русый чуб. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он — большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым.

Когда Степан Задоров пришел на эту домну, в бригаде говорили: «Уж не чересчур ли тихоход?..» А потом убедились: нет!

И в самом деле — домна не экскаватор, не токарный станок. На этом гиганте нужны люди спокойные, много думающие. Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо».

Снова вышел на рабочую площадку. Склонился к фурме и через синее стекло заглянул в нее. В утробе печи — бело, но не очень.

«Надо больше давать воздуха, поднять температуру дутья. И кокса добавить. Но примет ли печь, не собьется ли с заданного ритма?..»

Вопросы возникали один за другим, громоздились опасения. Но в это же время упорно — вот уже который день! — жила, настойчиво напоминала о себе одна и та же мысль: усилить дутье, добавить кокса. Форсировать! Больше воздуха, больше! Ух, тогда в утробе домны забушует огненный ураган, и тогда столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь в поток чугуна. В этом весь смысл борьбы…