Двадцать четыре секунды до последнего выстрела

Себ остался сидеть на полу. Джим в своём репертуаре. Разве что в этот раз сеанс изнасилования в мозг был особенно жёстким. Казалось, Себа вывернули наизнанку и свернули обратно, но как-то кривовато. В голове была полная каша. 

 — Если ты решишь уйти, я оставлю тебя в покое, — ровно и безжизненно сказал Джим. — И всех этих людей, которыми ты дорожишь, тоже. Но я хочу, чтобы ты остался, — немного помолчав, он вдруг попросил: — Останься, Себастиан! — и протянул совершенно несерьёзно, высоко: — Пожа-алуйста! 

Себ нервно засмеялся и уткнулся лицом в ладони. Надавил на глазные яблоки. 

 — Ты мне так нужен, Себастиан. Мой Святой Себастиан. Мой снайпер. 

Надо было не глаза закрывать, а уши. Надо было встать и уйти, чёрт возьми, прямо сейчас. 

Но казалось, что он прирос к этому полу. 

Ради Сьюзен, Джоан… да ради самого себя, раз уж на то пошло, он должен был уйти. 

 — Я больше не сделаю тебе больно, дорогой, — совсем-совсем тихо добавил Джим. 

Себ опустил руки, встал. Мышцы подрагивали. 

 — Мне нужно две недели, — сказал он быстро, — отдохнуть, подлечиться и подумать. 

Джим засмеялся: 

 — Они твои. Я буду скучать. 

 — Я не сказал, что вернусь, — огрызнулся Себ. 

 — Тогда я буду ждать следующей встречи, детка, — пообещал Джим. — Отдыхай. И не бойся за своих… как ты их там называешь? Я не буду ломать твои игрушки. 

Себ вышел из квартиры Джима строевым шагом. Но видит бог, ему отчаянно хотелось припустить со всех ног. И неизвестно, от кого так сильно хотелось убежать: от Джима или от себя.

Правдивая сказка про чёрного мышонка

Лёжа на спине, Джим отчётливо ощущал трение ткани о кожу. Это было почти больно, но ещё не совсем, на самой грани. Что-то даже сродни удовольствию. Если бы затянуть галстук чуть туже, чтобы он впился сильнее… 

Преодолев это искушение, Джим слабой рукой нащупал узел и ослабил его. Потянул. Развязал совсем. Галстук выскользнул из пальцев. Джим расстегнул пиджак и справился с двумя пуговицами рубашки, но на этом его силы иссякли. Рука повисла безжизненной плетью. Ничего, пара минут — и он одолеет остальной culaith… как по-английски? остальную одежду, костюм. 

Он говорил одинаково свободно на английском и на ирландском. Но иногда голос в его голове как будто забывал английский, и тогда приходилось непросто. Слова не желали всплывать, не подбирались, путались. Голос затягивал свою колыбельную, и всё остальное теряло смысл. 

Джим зажмурился немного сильнее, и под веками заплясали языки пламени. 

Они плясали на дубовой кафедре, с которой преподобный Эндрю Уорд говорил о спасении души. Сначала незаметно, а потом всё сильнее они разгорались, пожирая дерево, и наконец первый раз, осторожно, на пробу облизывали облачение святого отца. Тот каменел. Ткань вспыхивала, и тут же огонь вгрызался в кожу, воспламенял волосы. Святой отец превращался в факел и издавал крик. О, что это был за звук! Высокий, истошный, полный боли, он был лучше и слаще любой музыки. Такой же сладкий, как запах горящей плоти. 

Следом за святым отцом пылать начинала церковь. Вместе со всеми прихожанами она занималась огнём и в конце концов обрушивалась на них. Оставался только слабый серый дымок над братской могилой. 

Джим подходил к этой груде обломков и головёшек, мягко проводил рукой по горячим камням и чувствовал свободу. От неё кружилась голова. 

На самом деле, голова кружилась от духоты. В церкви всегда было душно и холодно. А жёсткий тычок под рёбра напоминал, что отец не сгорел, а жив, сидит рядом на узкой скамье и заметил, как Джим отвлёкся от проповеди. 

Это единственное в жизни, что он замечал. И ещё бутылку. 

Пальцы снова стали ощущаться как свои, и Джим справился с пуговицами рубашки. И следом, воодушевлённый этим маленьким успехом, расстегнул ремень. Левая рука опять упала, зато он сумел слегка почувствовать правую и ей несколько неловко разобраться с брючной пуговицей и ширинкой. Ещё бы теперь стянуть ботинки — и выйдет неплохо. 

Преподобный Эндрю Уорд не сгорел. Не дожил немного до жаркой, даже пламенной встречи, и где-то в глубине души Джим всегда жалел об этом. У него были хорошие мальчики, который смогли бы как следует развлечь старика. Перед тем, как ощутить могильный холод, всякий будет рад согреться, правда? 

Но в мыслях Джим сжигал его неоднократно. И спасибо дорогому Александру, он подарил ему прекрасную сцену сожжения. Там сгорел другой. Но глядя на запись, Джим не мог не видеть на месте главного актёра этого шоу преподобного Уорда. Это давало некоторое удовлетворение. 

Колыбельная в голове стала громче. Краем сознания Джим отмечал, что в ней нет никакого смысла — все слова оказались перепутаны местами, а мелодия пропала вовсе, но голосу было плевать, и Джим его не перебивал. 

У него была задача поважнее. 

Требовалось избавиться от носков, которые постепенно сдавливали щиколотки. 

Только ноги были чертовски далеко. 

Холодные чужие пальцы прошлись от пальцев левой ступни по подъёму вверх. Подцепили резинку — и исчезли. 

Он был почти хорош, тот злой колючий мальчик. Как-то раз Джим даже нарисовал Марка в Гефсиманском саду, нагого, ковыляющего от римской стражи на своём протезе. 

Марк сидел бы сейчас на табурете возле дивана и делал бы вид, что ему неудобно управляться с одеждой одной рукой. 

Как бы не так. 

Одной правой он умел делать побольше, чем многие другие — двумя. 

Он бы кривился, ругался, но снял бы дурацкие носки вместе с ботинками. Раздел бы его полностью. Назвал бы ублюдком. 

О, Джим никогда не обманывался. Его мальчик ненавидел его. Просто ненавидел так сильно, что почти любил. Не хотел жить без него. 

Джим его заставил. За все оскорбления, за все укусы, за синяки на запястьях, ссадины, разрывы и вывихи он подарил ему долгие два года жизни. 

Ему понравилось, как он умер. 

Сначала Джим думал, что спешить не стоит. Можно было бы растянуть удовольствие. Но в итоге тот один выстрел оказался ярче и сильнее любых игр. 

Пламя перед глазами чуть поутихло, и это было хорошим знаком. Вяло и слабо Джим подцепил носком одного ботинка задник другого и стащил его. По груди потёк липкий ядовитый пот. Он оставлял на коже глубокие бороздки, скапливался в язвах, которые, подсыхая, отваливались струпьями. Капли выступили и на лбу.