Двадцать и двадцать один. Наивность

«Архизабавная ситуация, – вздохнул он. – Просто превосходная».

По правде говоря, он плевать хотел на этот Брестский мир. Радовало лишь одно: Ленин собачится с Троцким не на жизнь, а на смерть. Троцкий слишком гордый, чтобы склонится под каблук немцев, а Ленин слишком нетерпелив, чтобы пойти на поводу у товарища. Ильич само собой прав: на дворе Гражданская война, о какой Первой Мировой может идти речь? Приграничный конфликт – дело позорное, но адекватное. А Лев земли отдавать не хочет… Политика полна дерьма, и только абсолютный фанатик может сделать её целью и смыслом жизни. Фанатик с незаурядным умом.

Во всей этой мировой канители и вечными философскими рассуждениями забываешь про самые маленькие, бытовые вещи. Главные вещи.

После окончания дебатов, когда все мирно разошлись по своим местам, Коба остался в кабинете Ильича – нужно было пересмотреть кое-какие декреты и разгрести кучу писем от «счастливого» пролетариата. Теперь народ писал в Смольный каждый день какие-то записки, конверты, чаще всего корявым и неразборчивым почерком [не говоря уж о синтаксических и пунктуационных ошибках]. Просьбы, гонения, проклятия, благодарности – после прочтения и разбора всей этой волокиты невольно находила тошнота.

И всё забыли о дне его рождения. Все, кроме самого именинника. Никогда не поверит, что Троцкий в суматохе революции не помнил о своём празднике. Всё ему. Всё! Шутник вы, товарищ Ленин, большой шутник. Дивный же подарочек преподнесли вы Бронштейну. Пролетарская революция плюс рыжий медальончик с боку припёка.

А может быть, Кобе тоже хотелось такую же безделушку? Нет, конечно же, материальные блага большевика интересовали меньше всего, да и вообще он считал украшение буржуазной вычурностью. Он был по природе и воспитанию очень скромным в таком плане, больше дозволенного ему было не нужно. А всё, что было так важно – проигнорировано. Рутинный день рождения вышел – ни одного поздравления, а подарка уж тем более.

Ладно партийцы, он непрерывно с ними всего около года, но Каменев?.. Он-то знал, в Ачинске в прошлом году ели жареную картошку с квашеной капустой, Лев даже откуда-то притащил бутылку водки. С дядей Василием – смотрителем местного района пели песни под гармошку. А на Каменева дурно действовал алкоголь и под ночь рухнул в сугроб…

Коба взглянул на часы: без двадцати четыре. Ровно в шестнадцать нуль-нуль у него была назначена встреча с товарищем юности. Осталось только разобраться с письмом от некого С. Есенина.

*

На углу Петроградской набережной, недалеко от Зимнего дворца стоял человек: мужчина средних лет, облокотившись на парапет. Он не двигался, словно окоченевший, и лишь зоркие чёрные глаза бегали туда-сюда, выискивая из прохожих знакомое лицо. Люди, идущие мимо, вряд ли обращали на человека внимание, но если вы приглядитесь, то увидите, что на тёмном пальто под белым воротником висели некие символы, странные медальоны и многочисленные брелоки. Абсолютно лысую побелевшую от холода голову его прикрывала чёрная шляпа из фетра. Чёрные густые усы временами расправлялись рукой в белоснежной перчатке на который мерцал кварцевый перстень.

“Точный буржуй”, – подумаете вы, предпочтя отойти от этого человека на определённое расстояние. Классовая принадлежность по обыкновению не распространялась на таких людей. Их называют шарлатанами, еретиками, как позже – безродными космополитами и многочисленной контрреволюцией, потому что мужчина этот практиковал магию. Да-да, самым настоящим образом. У Егора Гурджиева была даже собственная конторка в Петрограде. В такой суматохе, назревающей в обществе, никому до магии дела не было, поэтому в первые времена Гурджиев мог даже не переживать за своё кредо, но рисковать не стал.

– Хорошо, что ты телеграфировал мне, Иосиф, – грудным голосом поздоровался он с Кобой, пожав руку, не брезгуя белыми перчатками. – Я ненадолго в Петрограде, но порядком давно искал возможность встретиться со старым товарищем по семинарской скамье.

– Давно? Ты знал, что я здесь? – Коба сощурил глаза, разглядывая Гурджиева с ног до головы. – Не думал, что заядлый, отгороженный от светского мира оккультист интересуется политикой.

– Странный вопрос. Никакой загадки тут нет: где Ленин, там и ты. К тому же все статьи пестрят под твоей новой фамилией.

– Значит, читаешь «Правду»?

– Не читать её, мой друг, – преступление, которое приравнивается к контрреволюции. – Гуржиев жестом указал на лавочку супротив набережной, отряхнул от снежной насыпи и сел на левый её край. – Что ж, как вижу, ты прислушался к моему совету? Насчёт перемены имени?

– Егор, ты безмерно смышлён, – съязвил Коба, присаживаясь на правую сторону.

– Позволь узнать: риск оправдал ожидания?

– Почти. Видишь ли, тенденция менять фамилию приобрела моду среди большинства однопартийцев. И у Троцкого получился лучший расклад… – последнюю фразу Коба не хотел говорить вслух, но если тот хотел просить совета у мага Гурджиева, то скрывать свою неприязнь к названному лицу не была смысла.

– Троцкий не самовольно выбирал себе фамилию, также как и Ленин. Случайность – козырь фатума, судьба хотела, чтобы Ульянов и Бронштейн стали теми, кем они являются нынче, – Гурджиев резко прервал своё рассуждение и замолчал, впиваясь в Кобу своими чёрными, антрацитовыми глазами. От этого большевику стало не по себе. Он ненавидел, когда его кто-то пристально и требовательно рассматривает. Оккультист, почувствовав недовольство сидевшего рядом, спросил:

– Ты же не просто так хотел встретится, Сосо? Ты не любишь пустых, ностальгических бесед. Это связано с моей работой?

– Твоя правда, – вздохнул Коба и перевёл взгляд на заснеженную дорогу. – С тех самых пор, как я изменил своё имя – не изменилось коренным счётом ничего. А после революции стало ещё хуже. Я не то, что даже не у руля этой страны, у меня даже собственного кабинета нет. А в министерстве – ещё конь не валялся. Разбираю лишь бумаги Ильича, которые по сути дела должен разбирать он сам или его секретарь. Никого не волнует бумажная волокита – это для наших товарищах само собой разумеющееся. Словно они сами заверяются и подписываются. Не утрируя, я у партии в десятых ролях, а ведь я тоже принимал в ней участие. Ни фотографии на стенде, ни фамилии, ни даже слов благодарности. Даже с днём рождения никто не поздравил…

– У тебя был день рождения? – глаза Гурджиева округлились. – Когда же, не припомню?

– Вчера.

– Ну-с, с прошедшим тебя праздником, – пробубнил смутившийся Гурджиев. К таким вещам, как знаменательные даты, он относился с благоговением. – Сколько же тебе исполнилось?

– Эх, брось! – Коба с чувством махнул рукой. – Тридцать девять.

– Знаешь, как я считаю? – маг, нагнувшись, поднял валявшуюся на земле длинную, сухую ветку и стал ей что-то чертить на земле. – Праздновать и отмечать приближение своей смерти и старение глупо. Очередная проделка иллюминатов. Чем-чем, а чёрным юмором они обладают.