Двадцать и двадцать один. Наивность

Во время второго допроса на следующий день Петерс ничего не получил от своих подчинённых. Каплан настойчиво повторяла, что именно она стреляла в Ленина – на прочие вопросы отвечать отказалась. Тянула время. Дьяконов оставил Петерсу протокол второго допроса.

“Двадцать восемь лет. Остановилась, где приходилось. Родом из Волынской губернии. Каторжанкой сидела в Акатуе, анархистка. Меня задержали у входа на митинг. Ни к какой партии не принадлежу. Я стреляла в Ленина, потому что считаю, что он предатель, и считаю, чем дольше он живет, он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя.

Показание Фаня Каплан подписать отказалась. Каплан просила исправить, что она не анархистка, а лишь сидела в Акатуе как анархистка.

Председ. Москов. Революц. Трибунала А. Дьяконов.”

Бумагу с текстом допроса можно было смело сжигать на костре. Противоречия и неоднозначность показаний и собственных выводов убивали чекиста, жгли изнутри. Или, он был всё-таки прав, и к Каплан не подобраться обычными методами следствия. Оставались только крайности: либо продемонстрировать террористке всю жестокость подвалов Лубянки, либо сделать ставку на человечность. Но Петерс не желал проявлять к преступнице ни мили уважения, даже лицемерного, чтобы, почувствовав себя в безопасности, она раскрылась. Что-то двигало против его приоритетов, что-то мешало ему работать, однако заместитель председателя ЧК поклялся себе, что доведёт следствие до конца и самостоятельно. И через силу, сквозь зубы, пот и кровь, выяснить лично у Каплан все подробности этого покушения: его истоки и цели.

– А, чекист, – тихо произнесла Каплан, склонив голову на бок. – Всё неймётся?

Петерс сел за стол, взяв в руку карандаш, и быстро черканул что-то на листочке протокола. Затем выпрямился: сощуренные глаза вновь были нацелены на Каплан. Ныне он был сосредоточен. Он думал всю ночь , как возможно будет проходить этот моногамный диалог – психологический тип террористки не оставался для него загадкой, правда в поведении Петерс учитывал упрямство и непредсказуемость, что впрочем серьёзно могло помешать следствию. Он не был обескуражен фамильярностью – Фанни явно издевалась. Не ясно зачем: склонности к мазохизму или понимание того, что рано или поздно приговор приведут в исполнение. «Если её это кажется забавным, – считал Петерс, – то пускай».

Теперь в другое время, при ином освещении свет лампы падал на Каплан с другой стороны и Петерс невольно отметил изменение в её лице. В словесном потрете, он написал, что подозреваемая имеет внешность грубую, болезненную и тусклую. То ли свет стал ярче, видимо, Курский успел поменять лампочку, но лицо Каплан заиграло новой палитрой эмоций. И зловещее презрение, и некая догматическая печаль, но самое главное – задумчивость, при которой черты лица становились, что ли мягче. И о чём таком она думала. Явно некто просветил её о плане сегодняшнего допроса.

– Гражданка Каплан, вам рекомендуется сотрудничать с ВЧК, – как можно мягче сказал Петерс, однако слова вырвались так натянуто, словно проскрипели сквозь зубы.

– Тю! – слабо воскликнула она, улыбаясь. – С чего бы такое счастье? Вот если бы вы предоставили мне какие-нибудь права…

– Предоставим, – процедил Петерс, складывая руки на груди. Каплан надулась и откинулась на спинку стула.

– Ну да. Знаю я эти ваши штучки. Сначала ластитесь, чтобы показания выудить, а затем… Впрочем случай прошедший, я на такую уду не поддамся более.

– И о себе ничего не скажешь? – выпытывал чекист, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь и разговорить чертовку. Но свет, так неестественно гармонично падавший на лицо, растворял в ней всяческую жёсткость, и глаза её теперь казались такими большими и грустными. Петерсу от того было даже легче: понимая, что по-плохому лже-анархистка не будет рассказывать ничего вовсе и видя, что напротив сидит всё-таки женщина, а не бесполое существо, он мог как-то подавить в себе негативные блики и немного смягчится. Да, для допроса это было лучше всего.

– Скажу, – вдруг ответила Каплан, направив глаза в потолок. – Родилась в Волынской губернии, уезда не помню. Отец мой был еврейский учитель. Теперь вся моя семья уехала в Америку.

– Отчего именно в Америку? – Петерс ликовал: кажется, ему удалось завязать диалог, хотя бы на подробностях личной жизни, однако женщину словно ударило током – она вновь стала серьёзной, с лица исчезла всякая лёгкость и игривость.

– Не отвечу.

Спустя полчаса Петерсу удалось разговорить её, а через час удалось выяснить, что Каплан была в Кремле. По какому делу и у кого именно – это в протоколе не отражено или умышленно, или Каплан уклонилась от ответов.

– В Кремле я была всего один раз, а не несколько, – пыталась оправдаться она, перебирая пальцами рук. – Зензинова я не знала, также не знала Армант, Беркенгейма, Тарасову-Боброву знала только по каторге. К Биценко специально никогда не ходила. В феврале я Биценко случайно встретила в Совете. Потом я встречала ее на улице. Биценко последний раз я видела около месяца тому назад…

– И более? – удивился Петерс. К вопросу о Кремле он не возвращался, однако этот факт не мог его не удивить. Каплан была в Кремле. И о связях она всё скрывает. Стоило, наверное, поговорить лично с товарищем Лениным, взять показания у него. Петерс подумал и решил сделать именно так. Но после того, как распрощается с Каплан. А на лице той вновь появился странная мягкость и женственность. Петерсу, от того, что тот постоянно смотрел на неё, пытаясь уловить мельчайшие изменения мимики, стало не по себе. Истощённая и несчастная по виду женщина тоскливо смотрела то в пол, то на него, казалось, рассеянными, пустыми, но невероятно большими глазами. Что-то в них такое было, что Петерс вскоре передёрнулся, отвлекаясь от вопросов о политических связях.

– Что у вас с глазами? – спросил он, смущаясь, что Каплан застанет вопрос фамильярным. Однако та даже не повела бровью, но горько усмехнулась.

– Нравятся, что ль, чекист? – съязвила она, оскалившись. – Я вот ваши не вижу.

У Каплан, как, оказалось, была сильная потеря зрения.

– Ослепла в тюрьме, – заговорила она с нервным придыханием. – В четырнадцать лет познакомилась с Виктором и сбежала с ним. Он был революционером и пленил своими рассказами. Помню: он заряжал револьвер, я сидела рядом, и мы смотрели друг другу в глаза. Как вы сейчас смотрите на меня. Я любовалась им, и, казалось, что лучше человека в жизни не найти мне – судьба то была. И было то лихое время, когда чинились убийства буржуев одно за другим и мы, рука об руку шли по революционному пеплу… Вместе готовили покушение, когда были в Киеве. Я не знаю, что произошло, что-то вышло из-под контроля – бомба случайно взорвалась. Выбило стёкла, оглушила волна... А Витя бросил меня без сознания, окровавленную лежать там, бежал, и ещё подкинул свой пистолет. Я успела очнуться только когда явилась полиция. Он сбежал, но я была тогда счастлива. Что смогла пожертвовать своей свободой ради него – его бы точно повесили или расстреляли. А меня нет. Тогда вот и стала терять зрение. Сначала, вроде, ничего, но потом всё хуже и хуже... Я едва различала силуэты. Потом сделали операцию, и я стала ориентироваться в пространстве. Мне было шестнадцать – меня бы не казнили. Но жандармы были жестоки даже с детьми, хотя, какой же я была ребёнок? Давно не дитя. Но я... я могла принадлежать только Вите. Понимаете?..

В состоянии волнения по прошлому Каплан замерла, подняв голову, попытавшись разглядеть глаза Петерса, видимо, ища хоть какого-нибудь сострадания в тревоге и отчаяние. Её чёрные глаза неподдельно блестели влагой. Вдруг она горько усмехнулась, во взгляде вновь появились резкость и жестокость.

– Нет, не понимаете, – прохрипела она. – Ничегошеньки ты не понимаешь, чекист.

Каплан вздрогнула, у неё задрожали плечи, она часто-часто начала дышать, словно не хватало воздуха. Петерс не знал: относить ли эти показания к протоколу следствия – откровенность, даже такого плана, от этой женщины его поразила. Он, казалось, вовсе забыл о протоколе и допросе по делу: после каждого предложения Каплан делала паузу и в ту секунду молчания судорожно облизывала губы, потрескавшиеся от жажды, и в душе чекиста что-то сломалось. Борьба безумного внутреннего противоречия подобно русскому бунту, неизвестно, что для Петерса было сложнее. Он бездумно, совершенно машинально налил из графина, стоявшего на краю стола, воды в гранёный стакан и протянул женщине. “Неужели всё-таки разговорил, – думал он. – Теперь главное, чтоб не сорвалась. А для дела сего никакой воды для такой не жалко”.

Каплан с опаской взглянула на воду, затем остановила взгляд на чекисте и медленно, дрожащей рукой потянулась вперёд. Длинные пальцы террористки холодом обожгли руку следователя и это было сродни сильному удару электричества.

– А не отравите? – спросила она с усмешкой.

– В этом нет необходимости, – хотел ответить Петерс как можно циничнее, но голос осип, и произнёс он эти слова тихо, едва слышно – не так как он хотел. Он передёрнулся, стараясь как можно скорее отцепиться от стакана – для Каплан это же было незаметно – она была в затмении своих воспоминаний и тут же жадно осушила стакан. – Правда ли то, что в тюрьме вы были знакомы с Марией Спиридоновой, которая три месяца назад совершила организацию левоэсеровского восстания?