Двадцать и двадцать один. Наивность

– Но ведь Феликс…

– Более того, – перебил Ленин, угрожающе размахивая кулаком. – Подставить товарища по партии, дабы придти к этой своей оккультической цели – архиподло! Об эсерах я вовсе молчу. Да и не прикидывайся, пожалуйста, что слышишь обо всём впервые. Лицедейства я не прощу даже Троцкому.

– Николай не есть та причина, по которой я бы покинул партию! – воскликнул Свердлов. – И отчего вы так реагируете мне тоже не ясно…

– Тебе нужно объяснить? – Ленин двинулся к окну и задёрнул занавески, чтобы комната погрузилась в полумрак. Затем остановился напротив коллеги, сунув руки в карманы пиджака – теперь он был похож на взрослого мальчишку, простого гражданина, но глаза выдавали в нём личность. – Нет, мне не жаль Николая, мне даже не жаль его семьи, хотя она и заслуживала мирной жизни. Мне Россию жаль. Вы с Троцким до сих пор стремитесь к мировой революции, но это означает крах такой страны. Я понимал это раньше, но осознал теперь, что нельзя допускать пожара. И потому я голосовал за унизительный «Брест», и потому я шантажировал вас. Сионисты желают революции в мире – смерти, воины и разрухи, для установления своего порядка, им нужны жертвы, а я не готов к таким масштабам. И как мне горько осознавать, что ты принадлежишь к их числу. Зачем тебе код Каббалы, зачем надписи на стенах? Мировое господство ни к чему положительному не приводило, Яков, во все времена люди, стремившиеся к власти над миром, терпели крах. А вместе с ними погибали завоеванные державы. А ты хочешь посредством уничтожения РСФСР установить контроль над мирозданием. Разве ты не понимаешь, что сионисты манипулируют тобой? Разве не понимаешь, что эта страна мешает им жить? Ты не глуп, и мне больно осознавать, что ты спровоцировал эсеров и расстрелял Романовых намерено.

– Владимир Ильич… – чуть слышно проговорил Свердлов. – Но вы же шли на это вместе с нами. Как же бронированный вагон? Могу ли я понимать это как… отвержение от ордена?

Ленин кивнул. Кажется, и он отошёл. Но оставил Свердлова одного совершенно угнетённого – того больше не волновал солнечный свет и расстояние между светилом и землей. Рано или поздно солнце уйдёт за горизонт и погаснет. В любом случае, небо не останется без своего светила.

Вскоре из заграницы вернулся Троцкий. Зная, что Екатеринбург пал он тут же наведался на квартиру Якова Михайловича. Свердлов пребывал в приподнятом настроении: необычайно спокоен и воодушевлён – даже любезно предложил товарищу чай. Троцкий, присев на кресло подле стола, деловито размешивал чайной ложкой заварку, пока Свердлов суетился в другой комнате – наркомвоенмору послышалось звяканье какой-то хрустальной посуды, однако откуда в такое время даже у представителей государства мог взяться хрусталь?..

– В общем-то, всё, что требовалось от эсеров, было всё- таки получено? – Троцкий и сам прекрасно знал ответ на свой вопрос, однако, ему было необходимо, чтобы Свердлов вернулся в гостиную. И щепетильность последнего не заставила его долго ждать.

– До этого было просчитаны все возможные варианты, – Яков важно уселся в кресло напротив. Было сложно не заметить, как хитро и довольно блестят чёрные глаза. – И ты как всегда оказался прав, без ложной скромности.

– Насчёт того, что Андреев и Блюмкин спровоцируют разрыв Бреста? – Троцкий скептично ухмыльнулся, делая небольшой глоток. – Это же логично. Было бы забавнее наблюдать, если бы это событие не вызвало бы подоплёки у Ильича.

– Именно об этом я и говорю. Он-то сразу подумал на Дзержинского. Наш Вождь отнюдь не глупец, а Феликс всегда будет отстаивать своё доброе имя. А так о чём ещё сообщить? Ты и так всё знаешь. Эсеры, как единственные конкуренты полностью ликвидированы, и, не поверишь, дела Ленина после этого сразу пошли в гору. Он до сих пор уверен в том, что к провокации причастен «Железный», но он, разгадав хитрую уловку, простил его.

– Простил за то, чего он не совершал? – Троцкий был готов расхохотаться. – Право, Яков, это был гениальный ход конём. Да, Екатеринбург пал, а где же царь?

– Кончено, и здесь я с тобой согласен, — ответил Свердлов, опуская блюдце на стол, и когда послышался звон, сказал, — расстрелян.

– А семья где? – сразу же последовал вопрос.

– И семья с ним, – с той же безмятежностью сказал Свердлов.

– Все?..

– Все, — ответил Свердлов, — а что?

Между Троцким и Свердловым возникла тишина, но невербально, лишь взглядом один прощупывал другого: наркомвоенмор искал подвох, председатель Московского совета – аналогично.

– А кто решал? — наконец нарушил молчание Троцкий, сощурив глаза.

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

– Ильич? – Троцкий отставил в сторону чашку. Он хотел с издёвкой оповестить о том, что мимоходом видел Ленина, и что тот был мрачнее тучи, но вовремя прикусил язык. Нужно было выведать у Свердлова больше лживой подробности.

– Почему ты так удивлён? – тем временем недоумевал Свердлов. – Разве не ты сам настаивал на том, чтобы процесс по Николаю был скорее произведён?

– Да, настаивал, – кивнул Троцкий.

– Так в чём дело?

– Как ты осмелился без ведома ЧК?

– Зачем мне её ведомо, если Ильич так сказал?

– Нет, Яков, судопроизводство, тем более над бывшим императором вещь тонкая или ты скажешь, что Феликс тоже дал добро на это? – Словно стремительный ураган мысли пронеслись в голове Троцкого, расставляя всё на свои места. Он сверкнул глазами и резко приподнялся с кресла, что ошарашило безмятежного Свердлова. – Так вот истинная причина его ареста! Нет, сиди-сиди, я всё понял…

– Но арест был твоей инициативой, – поправил Свердлов, насторожившись. – Ты желал того, чтобы Феликс, преданный Ильичом, перешёл на твою позицию. Долго ты будешь юлить или мне продолжить?

– Ох, не стоит, – Троцкий тяжело вздохнул, убрав выбившуюся прядь растрепавшихся волос за затылок. – Мне осточертело видеть то, как подавляя свои собственные интересы и мысли, он, как пёс безропотно носится за Лениным! Если бы Ильич не появился, откуда ни возьмись в России, революция была бы исключительно моей заслугой, и мне бы не пришлось по воле случая делить моё торжество с кем-либо! Ты же знаешь, Яков, что орден мне всё поручил, мне. Так почему это видят и понимают все, кроме Дзержинского? Ослепший фанатик, так по-собачьи преданный своему герою. Который, между прочим, подозревает его в измене. Я не могу этого понять, и ты мне клялся, Яков, что подвергнутый такой опасности, как смерть, Феликс больше не будет поддерживать сквозь зубы Брест. Но продумать всё до такой степени...

– Лёва… – протянул Свердлов. – Эта твоя ревностная гордость тебя когда-нибудь погубит. Задумайся, ведь ты ценишь в «Железном» только его преданность и ничего более, ведь так? Чем он тебя так зацепил – лишь тем, что до сих пор противостоит тебе? Однако... А то, что он знал и также противостоял моему стремлению положить конец Романовской семейке – ты это знал? Будь он в это время председателем ВЧК, он бы никогда не позволил бы сделать это. Но я обещал тебе, что он останется жив. Однако теперь, проходя по делу эсеров свидетелем, он не в силах контролировать ситуацию на Урале, а тем более в Екатеринбурге.

– А Петерсу не до этого, – лихорадочно кивнул Троцкий, – Петерс ни о чём не догадывался…

– Всё было сделано по канону, – с упругой ноткой в голосе подытожил Свердлов.

– Но скажи мне честно, – Лев Давидович, немного растерянный, бросил взор в окно, где едва увидел своё отражение. Он всегда направлял взгляд именно в ту сторону, либо, когда не знал, что сказать, либо, когда хотел сказать, что-то важное. Для него самого. Для массы, которыми он яростно манипулировал, он не боялся говорить ложь. – Если бы не гордость, как ты говоришь, Феликс был бы мёртв?

– Но он жив, что об этом попусту говорить, – отрезал Свердлов. – И он в курсе об этом дельце.

– Но угрожал тебе Ленин, ведь так? – Троцкий рывком повернулся обратно. – Не отрицай, Ленин ничего не знал!

– С Лениным... иной вопрос, – почти шепотом проговорил Свердлов. – Он стал обвинять нас с тобой в провокации над эсерами. Лёва, он окончательно отрёкся от мировой революции. Он – контра. Наш Вождь – контра.

– Этого нельзя оставить, так просто… – Троцкий нервно выдохнул: у него снова закружилась голова, точно так же, как перед днём своего рождения. Он искренне переживал и был встревожен до дрожи в теле. Было уже не до любезностей, не до сарказма и не до чая.