Двадцать и двадцать один. Наивность

– Спасибо за помощь, Григорий Евсеевич, – с укором процедил Каменев. – Верно, что тратить своё и наше время. Ты должен был подумать над этим предложением, Лёва, нам нужен ответ.

– Нисколь не должен! Напротив, я на примирение с «Робеспьером» идти не намерен, – возразил Троцкий.

– Дело твоё, но не спеши: Владимир Ильич долго церемониться не станет, твоя кампания может не сработать, а мы предлагаем тебе сотрудничество на века.

– Интересно, какие же выигрышные стороны есть у вас, такие, что не могут быть у межрайонцев, у меня, у Луначарского, и вообще: с чего мне идти с вами на сотрудничество?

– Я знаю, что тобой движет идея революции: кровавой и беспощадной. Такая революция, что способна охватить не только одну страну, но и весь мир, а после… Когда мы одержим верх и будем не только на вершине власти Советской России, где правит пролетариат, где денег нет, где народ всё делит между собой: имущее и неимущее, но и на вершине мира, так как другие страны подхватят это и истребят буржуазию с их королями.

– Я впечатлён. Неужели всё как в утопии?

– Томаса Мора. Именно. Мы руководствуемся и его трудами.

– Вы думаете, что воплотить великую утопию в реальность под силу именно вам? Я очень в этом сомневаюсь. А где гарантии, что вы не прогорите? Что Керенский со своим окружением вас не уничтожит раньше? Полагаетесь на высшие силы?! – воскликнул Троцкий, после чего рассмеялся злобным смехом.

– Вы же допроситесь, Троицкий! – прошипел Зиновьев, хищно взглянув на революционера.

– Что ты сказал?! – Троцкий воинствующие начал подступать к Зиновьеву, который уже сжал руки в кулаки.

– Что слышал! Ишь, возомнил себя умнее всех. Теперь-то видать, отчего фамилия образована! Ну, и кто из нас на высший свет полагается? Не удостоился своей фамилии, так православную придумал.

– Да как ты смеешь, Радомысльский?! Я-то тебя прощу, да маузер не простит!

– Спокойно, товарищи! – Каменев быстро встал между ними, загораживая спиной Зиновьева. – Ещё не хватало здесь перестрелок. Лев, не слушай его, не ведает, что вякает. Я прошу тебя, подумай, не руби с плеча. Сам посуди: так всем лучше будет: и вам, и нам. Рабочий класс должен объединяться!

Троцкий, еще раз смерив мстительным взглядом кипящего Зиновьева, за исковерканную фамилию, скрестив руки, заявил:

– Раз так, Каменев, то измените название.

– Какое ещё название?

– «Большевики»! Измените на что-то более актуальное и не тривиальное, на что угодно, а иначе я с вами и с вашем «диктатором» никаких дел вести не намерен!

– Я готов был пойти на что угодно, любые условия, уступки, но… такое… уж увольте, Лев Давидович, это невозможно!

– На “нет” и суда нет, товарищ Каменев. Мне было заманчиво ваше предложение, но пока не будет по-моему, никаких пролетарских объединений не ждите!

– Неужели для тебя решает всё одна мелочь?

– О, это не мелочь, раз вы не согласились изменить её… Далеко не мелочь. Я себе цену знаю, а… Ленин и ваша партия того не стоит. Можете ему так и передать!

*

– Неужели он так и ответил?

Ильич внимательно выслушал Каменева и с каждым его словом хмурился всё больше. Зиновьев стоял, молча отвернувшись к окну, потому что ему было нечего сказать, тем более ему предстоял нагоняй за нагнетание конфликтной обстановки.

– Буквально так. Владимир Ильич, не стоит он таких наших усилий, разве у нас и без него нечем заняться?

– Стоит! Стоит, батенька, иначе я бы не втягивал вас с Григорием. Эх… Столько лет вражды. Но лед, если судить по вашим словам, тронулся, раз Троцкий начал ставить условия, даже невыполнимые. Совсем обнаглел «Иудушка», название ему не нравиться, оно и понятно: не простил ещё нам унижение родных меньшевиков, да и своё. Завтра попробуйте ещё раз, и, товарищ Зиновьев, на этот раз держите себя в руках! То, что вы сделали, мягко говоря, глупо и необдуманно, поэтому уж извинитесь перед ним. А вы, товарищ Каменев, найдите к Троцкому другой подход, вы лучше его знаете, так что предложите ему другие условия. Мы, естественно, не будем изменять никаких названий, тем более которыми мы гордимся.

– Троцкий уже возомнил себя Вождём всея Руси, считает, что ему всё можно! Он этим пользуется, Владимир Ильич, понимает, на что мы ради него идём! Извиняюсь, но это омерзительно! – возмутился Зиновьев, развернувшись.

– Я понимаю, а что ещё прикажете делать? И вообще, отвернитесь обратно в угол, Григорий. За такое вообще расстрел положен! Щука могла соскочить с крючка, благо Лев Борисович всё уладил. Как там по-аглицки: коммуникабельный человек.

Зиновьев обиженно отвернулся обратно.

– Он сказал, что мы полагаемся на высшие силы, что сами ничего не можем.

– Плевать, он может говорить всё что угодно, главное, чтобы мы ничего лишнего не болтали. Как говориться: ешь пирог с грибами да держи язык за зубами, Григорий, иначе точно под трибунал пойдёшь.

– Так точно, – с горькой иронией отозвался Зиновьев.

– Владимир Ильич, это мы замнём, но вот только что нам делать, если он упрется и не пойдет на компромисс?

– Сколько я вас просил минимум в своей речи употреблять иностранные слова. Про коммуникацию я так, пример привёл. А то в будущем совсем забудем русский язык!

– Хорошо, если он не пойдёт на взаимные уступки?

– Во-о-от. Вы не должны доводить до такого, но если ему вновь помешают гордость и амбиции, в крайнем случае, я пойду с вами. Теперь наша основная задача хоть склонить к сотрудничеству межрайонцев, об их вступлении в партию уже речи не идёт. Теперь, товарищ Зиновьев, можете развернуться, мне нужно с вами обсудить другие вопросы, а именно касающиеся первого Всероссийского съезда.

– Может, стоит поднять это вопрос на грядущем собрании вместе с Кобой и другими товарищами?

– Само собой, Лев Борисович, но в первую очередь я хотел бы посоветоваться с вами. Как я уже сказал, в начале июня открывается первый Всероссийский съезд Советов, уже конец мая, будут рассматриваться резолюции.

– А что могут выдать Львов или Церетели? Очередной бред по поводу открытия Учредительного собрания? Похоже, наше правительство вовсе не хочет быть временным.

– Да, но… я хотел сказать вам о другом: третьего июня – срок. До этого дня добиться расположения межрайонцев, то есть Троцкого, а потом…