Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
Шёл второй день конгресса. На повестке дня было обсуждение вопроса об отношении к временному правительству. В красивом просторном белом зале собрались практически все: до начала оставалось всего несколько минут, а люди шумели, что-то обсуждали. Все были нарядными: у всего состава временного правительства были шикарные костюмы, у женщин – платья или яркие блузки. Коба предпочёл не выделяться – остановился на белом френче. Так получилось, что он сидел рядом с самим Ильичом, на черной куртке которого была аккуратно прикреплен красный бантик: видимо, Крупская старалась. С другой стороны от Кобы сидели Рыков, Свердлов, Урицкий и парочка интеллигентных социал-демократов. Большая часть зала конечно кишела меньшевиками и эсерами. И вот заседание началось.
Ираклий Георгиевич Церетели – меньшевик, с особой ярко выраженной важностью, в дорогом смокинге, выглядел,
– Как бы он не лопнул от своей напыщенности. А всё из-за поста в министерстве… – как бы “между прочим” сказал Ильич Кобе. Тот коротко кивнул, приготовил блокнот, дабы записать некоторые цитаты следующей речи Церетели:
– …я скажу прямо, товарищи, что в настоящий момент, когда мы ведем нашу международную политику за всеобщий мир, призываем подкреплять ее боевыми действиями нашего фронта, направляем все силы для того, чтобы организовать продовольствие страны, напрягаем все силы для того, чтобы добыть новые финансовые источники доходов государства, – если в этот момент начинается распад государства, начинается по всей России в разных концах то, что недавно происходило в Кронштадте, то есть отказ от признания единой революционной власти, объявление себя самочинной верховной организацией, если это начинается, и если власть не сможет с этим справиться, тогда она должна отложить все законопроекты и мероприятия в области политики, ибо она должна считать, что если она не справится с этими затруднениями, то все остальные будут сметены гражданской войной и развалом революции... Мы знаем, что в настоящий момент в России происходит упорная ожесточенная борьба за власть. В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займём ваше место…
Церетели свысока оглядел притихший зал и настойчиво добавил:
– Такой партии в России нет…
— Есть такая партия!
Словно гром среди ясного неба прозвучала эта фраза. Все, кто находился в зале, обернулись. Проснулась и зажужжала усыплённая эсеро-меньшевистская аудитория. Делегаты привстали, стараясь видеть того, кто бросил вызов хозяевам. Суетливо завозились в президиуме испуганные руководители. Коба, который отрывками записывал какие-то словечки Церетели и уже клевал носом, вздрогнул. Фраза принадлежала тому, кто сидел справа от него. Коба потрясённо взглянул на Ленина, но, словно опомнившись, быстро записав эту заветную цитату в блокнот, устремил внимательный взгляд на лидера меньшевиков.
Церетели на мгновение замолчал, побледнел, сконфузился, всё-таки сбившись со своего торжественного тона, с дрожью в голосе хотел закончить свою «великую речь»:
– Справа говорят: пусть возьмут власть левые, и затем страна, и мы сделаем соответствующий выбор…
Но естественно, его уже никто не слушал, а к трибуне уже целеустремлённо шёл Ильич. Коба обменялся многозначительным взглядом с Каменевым и Зиновьевым, которые сидели чуть поодаль. Большевистские делегаты воспряли духом, хотя, по мнению представителей других партий, это было совершенно безумным поступком при таком-то малом количестве ленинцев…
– Товарищи, я в тот краткий промежуток времени, который мне предоставлен, смогу остановиться, и думаю это целесообразнее, лишь на основных принципиальных вопросах, выдвинутых докладчиком Исполнительного комитета и следующими ораторами. Первый и основной вопрос, который стоял перед нами, это вопрос, где мы присутствуем, — что такое те Советы, которые собрались сейчас на Всероссийский съезд, что такое та революционная демократия, о которой здесь так безмерно много говорят, чтобы затушевать полное ее непонимание и полнейшее от нее отречение. Ибо говорить о революционной демократии перед Всероссийским съездом Советов и затушевывать характер этого учреждения, его классовый состав, его роль в революции, не говорить об этом ни звука и в то же время претендовать на звание демократов — странно. Нам рисуют программу буржуазной парламентарной республики, которая бывала во всей Западной Европе, нам рисуют программу реформ, признаваемых теперь всеми буржуазными правительствами, в том числе и нашим, и нам говорят вместе с тем о революционной демократии... Советы – это учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством, существовать не может. Это — тот новый, более демократический тип государства, который мы назвали в наших партийных
резолюциях крестьянски-пролетарской демократической республикой, в которой единственная власть принадлежала бы Советам рабочих и солдатских депутатов. Напрасно думают, что это вопрос теоретический, напрасно пытаются представить дело так, как будто бы его можно обойти, напрасно оговариваются, что сейчас того или иного рода учреждения существуют вместе именно с Советами рабочих и солдатских депутатов. Да, они существуют вместе. Но именно это порождает неслыханное количество недоразумений, конфликтов и трений. Именно это вызывает переход русской революции от ее первого подъема, от ее первого движения вперед к ее застою и к тем шагам назад, которые мы теперь видим в нашем коалиционном правительстве, во всей внутренней и внешней политике, в связи с готовящимся империалистическим наступлением.Одно из двух: или обычное буржуазное правительство — и тогда крестьянские, рабочие, солдатские и прочие Советы не нужны, тогда они будут либо разогнаны теми генералами, контрреволюционными генералами, которые армию держат в руках, не обращая никакого внимания на ораторство министра Керенского, или они умрут бесславной смертью. Иного пути нет у этих учреждений, которым нельзя ни идти назад, ни стоять на месте, а можно только существовать, идя вперед. Вот тот тип государства, который не русскими выдуман, который выдвинут революцией, ибо иначе революция победить не может. В недрах Всероссийского Совета неизбежны трения, борьба партий за власть…
Сейчас же целый ряд стран накануне гибели, и те практические меры, которые будто бы так сложны, что их трудно ввести, что их надо особо разрабатывать, как говорил предыдущий оратор, гражданин министр почт и телеграфов, — эти меры вполне ясны. Он говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: «есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком»…
В зале овации, аплодисменты. Один из немногих, кто хмуро, с огромной ненавистью и досадой смотрел на лидера большевиков, Церетели негромко произнёс:
– Вы – диктатор, сидите и ждёте того момента, чтобы заполучить всю власть и никогда не отступитесь, но когда вы эту власть получите и взойдете на трибуну, место для нового диктатора будет вакантным…
Коба внимательнейшим образом прослушал и записал всю речь Вождя, отрывисто глядя: то на Ленина, то на коллег-большевиков, то в блокнот, но последнее высказывание Церетели его отвлекло. Он перелистнул страницу в блокноте, записав это высказывание, и подчеркнул двумя чертами. Их-то он и запомнит на всю оставшуюся жизнь... для себя.
– Ох, денёк сегодня был… – протянул Каменев, когда второй день съезда был завершён, итоги были подведены, и все расходились по домам. – Только попробуйте сказать, что день был не потрясающим.
– Не буду, потому что ты абсолютно прав, друг мой, – кивнул Зиновьев, идя чуть ли не вприпрыжку. – Даже лучше, чем те славные недельки в Куршавеле в 1912. Я чувствую, этот съезд мы возьмём!
– А мне, как не хотелось бы портить такую идиллическую обстановку, так не кажется. Надо смотреть на вещи реальнее, Григорий, а как Ильич не старайся, всё равно – мы в меньшинстве. И, скорее всего, я не уверен, но предполагаю, будет взята резолюция меньшевиков, – осторожно предположил Каменев, на что услышал ответ:
– Ты неслыханный пессимист!
Каменев сделал отбрасывающий жест рукой, в своё оправдание:
– Я просто высказал своё мнение.
– Йось, я надеюсь, ты записал речь нашего любимого Ильича? Нужно будет напечатать её в следующем выпуске «Правды». Можно бы даже сделать «Специальный выпуск», посвятить его двум первым дням съезда, – резко переключился фамильярный Зиновьев с Каменева на Кобу, который молча шёл рядом.
– А ты где был? Я не поверю, что ты так заслушался красноречивым обращением Вождя, что забыл обо всём на свете и о том, что ты журналист, – с укором ответил он.
Зиновьев отстранился ото Льва, «подлетел» к Кобе и по-товарищески приобнял его.
– Ты только не подумай, что я так легкомысленно отношусь к своей работе. Ничуть. Я очень бдителен, всё-таки не дилетант, не первый год этим занимаюсь…
Коба сощурил глаза, подозрительно покосился на Каменева, затем снова на Григория.
– Недоговариваешь, Евсеич. Давай без этих затянутых церемоний.
– Он всё это время наблюдал за Троцким, – признался Каменев вместо Зиновьева, за что ему был подарен обиженный взгляд.