Двадцать и двадцать один. Наивность

– Не сказал о чём? – Коба невольно нахмурился, оказывается, была на свете такая вещь, о которой он, похоже, единственный не осведомлён.

– Об ордене. Я полагал, что вы знаете, Коба.

– Я знаю – Керенский иллюминат, всё новое правительство состоит в ордене, после свержения царя.

– А говорил в сердце своем: “взойду на небо, выше звезд божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера”. Вы должны знать эти слова, Коба.

– Падение дьявола такой же миф, как и существование бога. Неужели такой скептик, как Керенский в него верит?

– Все иллюминаты подчинены единой вере, но кто говорил о том, что они отрицают высшие, а уж тем более нечистые силы? Возможно, сейчас вы не поняли меня, но когда-нибудь обязательно вспомните мои слова. И ещё совет – оглянитесь вокруг себя: может оказаться так, что враги ваши гораздо ближе, чем вы думаете, и суть вещей, и истину ищите в них. На товарищей надеяться бесполезно, дружбы не существует, есть лишь общие интересы и общая цель, – Дзержинский замер, бросив взгляд на деревья. – Мне кажется, или это кукушка?

– Это сигнал к тому, что идут чужие, – пояснил Коба. – Пора бы возвращаться в Петербург. Приятно было побеседовать.

– Взаимно, – кивнул Феликс.

Уплывая, Коба начал подробно анализировать и обдумывать всё то, что сказал ему Дзержинский. При этом большевик заметил, что ответы нового товарища были более чем развёрнуты, но, несмотря на это, о себе «Железный Феликс» практически ничего не говорил, а его слова были не только точными и даже пафосными, но и обособлены до всего революционного круга. Так что точные представления о личности Дзержинского Коба составить не смог. На данный момент ему совершенно хватало той информации, о которой едва ли обмолвился Дзержинский. Он задумался об иллюминатах, собеседник заметил, что враги его гораздо ближе, чем себе может представить Коба, жаль было, что Дзержинский не упомянул, насколько они рядом, и как зорче стоит присматриваться. Однако Кобу устраивала вся нынешняя ситуация – он во главе партии, Ильич ему практически доверяет, а соперник упрятан за решётку. Но суровая правда жизни – никогда ничего не бывает абсолютно идеально. Некий осадок после разговора с Дзержинским у Кобы остался, ему не было ясно только одно – зачем он затронул в диалоге двух атеистов тему о высшей и нечистой силах. Но Коба не смог это объяснить не чем иным, как некоторым помутнением рассудка типичного бывшего заключённого и не придал им значения.

«Кресты» – крупное сооружение, выделяющееся тёмным и мрачным пятном на фоне светлой глади Невы. Тюрьмы всегда были, есть и будут местом пристанища безысходности и отчаяния, но «Кресты» был лишь временным изолятором, где в настоящее время было заточено масса политзаключённых до рокового судебного процесса. И ровно в полдень в одной из камер появился неожиданный посетитель.

– Моё почтение, товарищ большевик.

Заключённый немедленно обернулся на необычный, так внезапно раздавшийся голос, доносившийся из тёмного, неосвещённого угла камеры, около двери.

– А вы, собственно говоря, кто? И как вы сюда попали? – насторожился арестант, прищурив голубые глаза, тщетно пытаясь разглядеть лицо, которому мог принадлежать этот ироничный, насмешливый тембр. Неизвестный, расплывшись в змеиной улыбке, чуть опустив голову в знак удовлетворения: он ожидал услышать именно такую реакцию.

– Это было несложно, план проходов «Крестов» довольно прост, сие вам не Орловский централ, – аноним невольно содрогнулся, делая небольшой шаг, выходя ближе к свету, так, чтобы заключённый мог видеть его. – Моё имя Феликс Дзержинский, а вы, как я понял, Лев Троцкий?

– Естественно, я Лев Троцкий! – арестант скрестил руки на груди и гордо закинул голову назад, по своей старой привычке, и с такой же тонкой, холодной язвительностью добавил – А вы связной товарища Ленина, полагаю?

– Да, – мрачно ответил Дзержинский, проигнорировав враждебный и подозрительный выпад со стороны Троцкого, тем не менее едва заметно усмехнувшись, он, крадясь, приближался ко Льву, медленно обходя его вокруг. – Из-за того, что товарищ Ленин не может сам присутствовать на переговорах, сами знаете почему, да и вы тоже… не совсем свободны, я буду выступать от лица Владимира Ильича. А о пафосе и установке каких-либо приоритетов между нами можете забыть, вы не в том положении сейчас! И не волнуйтесь, лично мои интересы в переговорах всячески будут пренебрегаться.

– А где он находится? – с той же высокомерностью, но также и с любопытством поинтересовался Троцкий.

– Это не имеет значения, – твёрдо отрезал Дзержинский, а нефритово-зёленые глаза его яростно сверкнули, что невольно привело Троцкого в растерянность.
– К тому же полицаи Керенского могут допросить вас на следствии. Не подумайте ничего плохого, товарищ Ленин доверяет вам, но не стоит лишний раз подвергать его риску. Это вопрос его безопасности, к тому же в тюрьмах недавно ввели смертную казнь.

Троцкий чуть прикрыл глаза по театральному с прозрачной снисходительностью и одновременно со строгой безысходностью ответил:

– Как знаете, но те вопросы, которые следует обсудить, касаются лично меня и товарища Ленина, без третьих лиц, Феликс…

– Эдмундович, хотя это тоже не имеет значения. Я сказал, что можете не волноваться, я верен товарищу Ленину. Если была бы такая возможность, он сам поговорил бы с вами, товарищ большевик, а раз такой возможности нет, увы, вы будете говорить со мной!

– Если вам не импонирует моя компания, то о каких вопросах мы можем здесь говорить? – резко ответил «в душу оскорблённый» Троцкий и кичливо отвернулся в сторону.

– У меня возникает такое ощущение, будто мы тут с вами в спектакле играем, – потерял терпение Дзержинский. – Я настроен на серьёзный разговор, не знаю, как вы! Это на вас подобным образом сказывается отсутствие аудитории, готовой внимать вашим эмоциональным монологам? Увы, я совершенно бесстрастен к такому роду самодеятельности!

– Вы серьёзно? – опешил Троцкий, вновь повернув голову к Дзержинскому. – Я полагал, что подобное хладнокровие можно лишь сыграть, а оказывается, вы действительно негативно расположены ко мне.

– Не судите, да не судимы будете. Я к вам абсолютно равнодушен, можете поверить на слово.

– Неужели? Это, право, удивительно, – ядовито бросил Троцкий. – Я-то, признаться, предполагал, что и вы ко мне предвзято относитесь. Я вижу недоверие в ваших глазах, ещё с начала июля меня преследуют подобные взгляды. Умоляйте, чтобы вас не подвергли подобному гонению... Ах, свобода. Наверняка за этой стеной чудесная погода, не то, что в камере. Сыро, холодно, а вроде бы один из крупных изоляторов.

– Кому вы об этом рассказываете, – тихо произнёс Феликс, но спустя несколько секунд возразил. – Покончим с демагогией. Итак, какие у вас имеются предположения насчёт ближайшего будущего, скажем месяц или два?

– Абсолютно никаких, – заявил Лев, отрицательно качнув головой.

– Но вы соврали, у вас идеи есть. О чём вы думаете? – Дзержинский скептично приподнял бровь.

– Я думаю о скорейшей перманентной революции.

– Перманентной? Я не ослышался? Вряд ли ваши доводы подтвердятся, если вы не забыли, большая часть наших однопартийцев находятся в здешних местах заключения. О какой революции, тем более непрерывной, может идти речь в ближайшие месяцы?