Двадцать один день неврастеника

Все вы, господа, родились... выросли в роскошном крае, где растут повсюду питательные вещества, где растут даже только пищевые продукты... На плодородных полях вашей родины крепли ваши мускулы, горячая кровь текла по вашим жилам, ваши легкие дышали чистым воздухом, и в Париж приехали вы цветущие и красивые и принесли с собой чудный запах свежей травы, аромат чистых источников, тишину и покой густых лесов... запах хлева и сена... о! сено! В Париж... да, в Париж... чтобы покорить Париж, который вы, с позволения сказать, так мало знаете.

Я — парижанин. Ах! я много бы отдал (у меня ничего нет)... чтобы но быть им... У меня, может быть был бы тогда не такой плачевный вид... я, может быть, немного меньше страдал бы, и у меня было бы немного больше волос на голове... Если бы я не родился в Париже, то я, может быть, также родился бы где-нибудь в другом месте, как вы все... А, может быть, совсем нигде не родился бы... и какое это необыкновенное было бы счастье для меня!...

Да, я дитя Парижа... сын несчастных родителей... потомок выродившихся предков... Преступление было моим отцом, нищета — моей матерью... Моими друзьями детства были: Проходимец, Вонючка, Прощалыга, Жулик... Некоторые из этих бедных бездельников умерли на каторге, другие на эшафоте... Такая же смерть, вероятно, ждет и меня... До одиннадцати лет я не видел ни засеянного поля... ни чистого ручейка... ни красивого леса. Пред моими глазами сверкали только ножи и дикие взгляды... красные руки... бедные руки!... они убивали... бледные руки... бедные руки!... они воровали... И что им еще было делать?

Мои глаза в моменты запальчивости, гнева, голода... и даже любви... светятся блеском этих ножей моего детства и вызывают в памяти образ гильотины... А мои руки... ах! мои руки... они видели все... и страшное, и печальное... и до сих пор они скрюченные... жесткие... и не пригодны к труду.

Я бывал на парижских заводах, в мастерских... таскал тяжести... задыхался в дыму... спускался в колодцы... никогда до сыта не ел и не имел друзей среди товарищей... Некогда было... мы черствели душой от непосильного труда... и ненавидели друг друга...

Позднее, в тридцать лет, я попал в другую обстановку... Это был буржуазный дом... и мне не приходилось голодать... Здесь был один хозяин... вместо двухсот... Нужно было повиноваться... я подчинился... мои нервы успокоились... хорошие дни сделали остальное... Это было в деревне, и я до позднего вечера гулял по полям и лесам... разговаривал с родниками... с цветами на лугах и дорогах... Истомившись от труда и состарившись от нищеты, я грезил, как шестнадцатилетний юноша...

Затем я снова вернулся в Париж... шатался ночью по улицам, по кабакам... по притонам... и нашел, наконец, себе товарищей... Это были славные, честные люди, полу-пьяницы, настоящие пропойцы... полу-сутенеры, настоящие сутенеры... печальные и смешные... добродушные и жестокие... и я их любил, потому что у них, по крайней мере... была душа.

Да, но все это не жизнь...

Все понимать и разгуливать нищим с утра и до вечера, с одного места на другое, из кабака в тюрьму, это не жизнь...

И вот, что я хочу теперь сделать, если только меня из ненависти не посадят в сумасшедший дом... в каторжную тюрьму... или в больницу...

Я хочу, наконец, стать общественной опасностью...

И я пойду на защиту парижской черни и крестьян, которых я люблю, я пойду... да я пойду ко всем депутатам и ко всем избирателям, будь их сотни миллионов, и я спрошу у них, когда они, наконец, прекратят свои издевательства над нами.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к Лубэ и заставлю его пойти вместе со мной по всем кабакам в день получки по улице Рокет, по улице Шаронь, по Антуанскому предместью... Я поведу его по всем мэриям, где вывешены объявления о спросе на труд, и заставлю его войти во все лачуги, где несчастные бедняки плачут в нищете и горе...

Для парижской черни... и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к бельгийскому королю, к принцу Гальскому, ко всем королям, ко всем богатым и ко всем счастливым и приглашу их идти со мной в публичные дома Монмарира, в в остроги, в тюрьмы... чтобы они устыдились своих богатств, своего счастья... чтобы полюбили развратных женщин и сутенеров и всех этих честных людей, против которых они создают законы, сыск и эшафот, вместо того, чтобы воздвигать им дворцы и памятники.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду и торжественно приглашу Жоржа Лейга и Ружона пойти со мной в парижские театры, в Лувр, в Академии и в Сорбонну... И да будет им стыдно!

Я пойду в Рим и скажу папе, что парижская чернь и мои любимые крестьяне не хотят больше его церкви, его священников и его молитв... Я скажу королям, императорам, республикам, что наступил конец их армиям и массовым убийствам... всем этим слезам и всей этой крови, которой они обагрили весь мир...

И мои красные руки, и мой нож загуляют по всем этим лицам, по всем этим животам...

Так будет исполнена моя роль общественной опасности...

Я надеюсь скоро увидеть вас в такой день, когда вы не будете заняты своими делами, рано вернетесь домой и не будете торопиться...

Я не особенно люблю людей, которые торопятся.

Рассказчик сложил письмо и спрятал его в карман... Наступило молчание, и я почувствовал, как холод пробежал у меня по спине...

Трицепс был весь поглощен своими обязанностями хозяина дома и не проронил ни одного слова во время всех этих рассказов... Но это был не такой человек, чтобы не сделать из них научных выводов.

— Друзья мои, — сказал он, — я внимательно выслушал все ваши истории. И они еще больше подтверждают мой взгляд, к которому я пришел уже давно, еще на конгрессе в Фольрате, мой взгляд на бедность. В то время, как вы считали бедность продуктом несовершенного и несправедливого социального строя, я утверждал, что это ничто иное, как физиологическая аномалия индивидуального свойства... В то время как вы полагали, что социальный вопрос может быть разрешен только политикой, политической экономией и воинствующей литературой, я громко кричал, что это может сделать только терапия... И это очевидно... ясно как день... Ах! Что это за чудесная вещь наука!... Вам известно, какие неопровержимые и точные опыты привели нескольких ученых и меня в том числе к выводу, что гений ничто иное, как ужасный вид умопомешательства?... Гениальные люди?... Маньяки, алкоголики, дегенераты, сумасшедшие... Вот, мы, например, считали Зола человеком с очень здоровым умом; все его книги, повидимому, неоспоримо доказывали эту истину... И что же? ничего подобного... Зола — ненормальный... больной человек; его нужно лечить, а не приходить от него в восторг... и я не понимаю, как его еще до сих пор в интересах народного здравия... не посадили в сумасшедший дом... Заметьте, мои друзья, что это я говорю не только о Зола, но и о Гомере, Шекспире, Мольере, Паскале, Толстом... Сумасшедшие... сумасшедшие... и сумасшедшие. А так называемые умственные способности, так называемые нравственные качества, которыми люди так гордятся, и которые мы по глупости своей воспитываем в себе... Ум, память, храбрость, честность, покорность, признательность, дружба и пр. и пр.?... Все это серьезные физиологические недостатки... аномалии... более или менее опасные проявления великой, единственной, страшной современной болезни — невроза... И вот однажды я поставил себе вопрос: „Что такое бедность?“... И тотчас же ответил себе: „Невроз, конечно“!... Я рассуждал так: „Прежде всего освободимся от всех общих мест, от всех стереотипных истин, которые на протяжении веков владели умами литераторов, поэтов, философов... Каким образом при современном производстве, при наличности такого перепроизводства могут существовать бедняки?.. Можно ли понять, можно ли допустить, чтобы в ваш век, когда выделывается слишком много сукна, бархата, шелка, полотна и бумажных тканей, встречались бы люди в лохмотьях?... чтобы люди умирали от голода и нищеты, когда мировой рынок переполнен пищевыми продуктами и всякой провизией?... По какой непонятной на первый взгляд аномалии мы видим людей, коснеющих в нищете, среди такой расточительной роскоши, среди таких огромных богатств, которые не могут найти потребителей?“... Ответ ясен. „Преступники?... Нет... Маньяки, дегенераты, ненормальные, сумасшедшие?... Да... Одним словом, больные... и я должен их лечить!“...

— Браво!... Браво!... раздался чей-то голос.

— Великолепно!... в добрый час!... поддержал другой.

Ободренный этими восклицаниями Трицепс продолжал:

— Лечить их?... Без сомнения?... Но все эти соображения нужно было перенести из области гипотезы в обстановку точного опыта... из трясин политической экономии и болот философии на твердую почву науки... И это оказалось сущими пустяками для меня, как вы сами сейчас увидите... Я подыскал десяток бедняков со всеми внешними признаками острой нужды... и подвергнул их действию X-лучей. Слушайте же... На желудке, на печени, на внутренностях я обнаружил некоторые функциональные повреждения, но они не показались мне достаточно характерными и специфическими... И только ряд темных пятен, которые я увидел на всей поверхности церебро-спинального мозга, дали существенный материал для решения вопроса... Никогда я раньше не наблюдал таких пятен на мозге богатых или зажиточных больных... С этого момента я нисколько не сомневался, что причиной этого нервного расстройства была бедность...

— Какого свойства были эти пятна? — спросил я.

— Они походили на пятна, которые астрономы открыла в периферии солнца... невозмутимо ответил Трицепс... с той, однако, особенностью, что они были включены в твердую роговую оболочку... И заметь, мой друг, как все между собой тесно связано... как одно открытие влечет за собой другое... Солнце и мозг, ты понимаешь?... Отныне в моих руках было не только решение социального вопроса, но в высшей степени важное разрешение проблемы, над которой я работал около пятнадцати лет, это — объединение всех наук.