Двадцать один год

– Я Дамблдора таким сердитым еще не видел. Вас, говорит, Сами-Знаете-Кто - ну, он его по имени называет, но я уж не рискну – нарочно в Косой переулок всех выманил, чтобы посмотреть, сколько вас и на что вы способны. Подумали бы прежде, что Пожирателям могло в Косом переулке сейчас понадобиться? Ладно бы перед учебным годом…

– Но тогда – помнишь, старший Фенвик из-за этого погиб… Дверь в «Дырявом котле». Это тоже было зимой.

– Но сейчас-то они к «Дырявому котлу» и не приближались. В общем, я Грюма таким тоже не видел еще. Он покраснел, как мальчишка. Да, говорит, сплоховал.

– Но ведь, наверное, и мы их силы примерно знаем теперь?

– Не обязательно, - поморщился Джеймс. – На месте Безносого я бы в такую операцию ни за что бы не поставил всех своих боевиков разом. Кого-то, да точно бы припрятал. А вот мы – да, как на ладони все оказались.

Он запыхтел с досады; с стороны выглядело смешно, но Лили было не до смеха. Ей вдруг представились они все – от Грюма и Доркас до Питера и Мэрион – разбросанными по голому вьюжному полю, гнущимися под злым смертельным ветром, мечущим снег, острый, словно миллиарды крошечных ножей. Они были все беспомощны, беззащитны и бесполезны – оттого было особенно горько. Кому они могут помочь, кого спасти, если не могут спасти сами себя?

Джеймс с расстроенным видом прихлебывал чай. Лили заставила себя успокоиться: кому из них следует сохранять хладнокровие, как не ей? Совсем не важно, в конце концов, победишь ты или проиграешь – важно, что ты пошел драться за правое дело. Важно, что совесть твоя чиста. Так она и сказала Джеймсу.

– Совесть… - он в задумчивости взлохматил голову. – Лилс, вот мы все о совести кричим. А если подумать – для чего она? Почему именно её надо так беречь? Вот мы живем так аккуратно, точно в белой мантии по грязи идем, стараемся ни пятнышка не посадить… А для кого мы себя храним? Кто нам потом спасибо скажет, что мы не запачкались?

Лили недоуменно приподняла брови. На такие темы они с Джеймсом ни разу еще не говорили.

– Мы, магглы, верим, что это нужно Богу, - ответила она довольно твердо, но Джеймс только усмехнулся:

– Богу? Который и Нюнчика, и даже Безносого может простить, если они покаются?

– Ну.. Ну да. Ты против?

– Да не то, чтобы против… Просто какой смысл нам изначально не оступаться, жить по правде, если можно наворотить дел, а потом сказать, что сожалеешь – и тебя все равно простят?

Лили потерла переносицу. Ох, ведь пастор Грей когда-то упоминал в проповеди и об этом. Вспомнить бы, что. А, вот, кажется.

– Не сказать, что сожалеешь. Раскаяться – это очень больно. Надо осознать, насколько плохо поступал, как низко упал, как испачкался, и пожалеть от всей души. Только искренне. Это очень больно. Хорошо еще, когда есть возможность как-то загладить вред – но часто и её нет.

– Если вред не может быть заглажен, за то человека прощать? – Джеймс не унимался. – Пусть получит, что заслужил.

Лили колебалась. В душе она, пожалуй, его правоту признавала: ей тоже казалось не очень логичным, что можно прощать человека за одно сожаление – но позволительно ли спорить с тем, что говорит пастор Грей?

– Я не понимаю, - все твердил Джеймс. – Не понимаю, как можно на одну планку с честными людьми ставить таких, как Пожиратели. Если в будущем к нам отнесутся одинаково…

– А ты уверен, что они раскаются? – нашлась Лили наконец. – Я что-то сомневаюсь. Так что можешь не беспокоиться: мы пойдем в рай, а Пожиратели – в ад, как им и положено.

Кажется, на том Джеймс немного успокоился.

Другое открытие было сделано раньше, самой Лили. Утром перед выпиской она в ожидании Джеймса вышла побродить по коридору и как раз раздумывала, не заглянуть ли напоследок к Эммелине или к Лонгботтомам, когда на расстоянии нескольких футов среди врачей и больных увидела две знакомые фигуры. Низенький, в халате поверх пижамы особенно комичный Питер стоял к Лили спиной, и на его пухлые плечи нежно положила узкие ладони девушка с длинными льняными волосами. Её треугольное личико, румяное от мороза, напоминало недозрелую ягодку. Не составляло труда узнать нисколько не изменившуюся за это время Пенни-Черри.

На всякий случай Лили нацепила улыбку, вышедшую весьма фальшиво – но они не заметили её. Прячась за спиной дюжего санитара, Лили проскользнула мимо, прислушиваясь, однако не услышала ничего, кроме глупой болтовни влюбленных. Укрывшись за огромным фикусом в кадке, она оглянулась: отсюда было видно лицо Питера.

Мясистыми ладонями сжимая тонкую талию Пенни, он смотрел на нее жадно и по-собачьм преданно - кажется, так сейчас и вывалит язык, и завиляет хвостом в ожидании аппетитной косточки. Пенни тоже вроде бы выглядела влюбленной, но порадоваться за Питера, который наконец завел подружку, почему-то не получилось. Может, неприязнь к Пенни застила глаза… Однако Лили поймала себя на мысли, что неприязни к Черри никогда не чувствовала. Жалость была, в определенные моменты – брезгливость, но объективно относиться к девушке это не мешало. А сейчас она просто не верила Пенни, не верила ни капельки.

Лили решилась заглянуть к Алисе и обсудить с ней новость, но у подруги она застала свекровь. Миссис Лонгботтом возвышалась над постелью в своей чудовищной шляпе с птицей, в горжетке из темного меха и в черных митенках, как величественный корабль королевской флотилии, и по сравнению с ней бледненькая, совсем исхудавшая Алиса казалась дохлой рыбкой, выброшенной на берег.

– Я удивлена, милая, что ты до сих пор не навестила Фрэнка. А ведь он закрыл тебя собой. Он получил рану вместо тебя. Неужели ты этого не ценишь?

– Врачи пока не разрешали мне выходить из палаты, - лепетала Алиса, сжимаясь.

– Но ты ведь в состоянии передвигаться? Так почему же ты послушалась их? Я думала, по крайней мере, что ты любишь моего сына.

Алиса пискнула что-то невнятное. Лили решилась кашлянуть, чтобы привлечь к себе внимание. Миссис Лонгботтом, величественно оглянувшись, посмотрела на нее.

– Смотрю, к тебе пришли. Что ж, Фрэнка тоже навещают. Друзья у него преданные… В отличие от жены.

Она удалилась, оставив Алису заливаться краской и отрывисто отвечать на вопросы Лили. В тот день про Пенни поговорить не удалось: Лили не решилась тревожить и без того больную и расстроенную подругу. В после и вовсе стало не до того: сразу из больницы Джеймс повел её к Олливандеру за новой палочкой.

О прежней Лили немало грустила: она так привыкла к палочке, что, не имея её под рукой, чувствовала себя покалеченной. Покупка новой потерю не восполнила: вроде мастер постарался подобрать тот же материал, ту же длину, но прежнего родства – до влаги на ладонях – Лили не ощутила. «Ничего, Беллатриса, мы за это еще поквитается». И за ребенка, который не родился – тоже.

Пару раз Лили задумывалась о том, что могла бы умереть и сама, погибнуть ужасной смертью, и вспоминала Северуса. Все-таки врал он ей тогда, в школе, во время их последнего жестокого разговора. Хотя и она, обещая его убить, переоценила свои силы: тут он был прав. А теперь у нее перед ним долг жизни. «Получается, я должна буду спасти ему жизнь? Но как? Показания против него я все равно давать бы не стала».