Две любви Саныча

– Догадываюсь… – пробормотал я.

Саныч, не дожидаясь моей версии, выдал энергичное слово на букву «ё», сходное по звучанию с оригиналом.

Я выразил свои восторги и продолжал их выражать дальше, пока Саныч описывал свои сексуальные подвиги мавзолейных еще времен. И хоть я знал их наизусть, почему не послушать снова, не дать другу возможность лишний раз себя поуважать? Тем более что смысловые паузы участились – «Толочинского», оказывается, было две бутылки.

Вспомнив про немолодую комендантшу, совратившую его сразу по приезде в астраханское училище, Саныч из закоулков своей цепкой на людей памяти извлек двух однокурсниц, с которыми одновременно крутил шумную любовь, давшую ему упомянутое им прозвище.

«Забавно, – думал я, – теперь они взрослые, стареющие тетеньки. Если живы, конечно. А в нашей памяти, как в морозильной камере, сохраняются молодыми и свежими навсегда».

После однокурсниц было еще что-то, менее значимое. Потом три года в местах, как говорила одна моя знакомая, «не столько отдаленных». По глупости, как у всех в этом возрасте. Потом был возврат домой, короткий, но мощный алкогольный пробел, – и ранняя спасительная женитьба.

На этом донжуанский опыт Саныча в общем и целом исчерпывался. Были попытки супружеских измен, но за редкостью эпизодов серьезного веса они не имели. Правда, он подробно задержался на матрасике, расстеленном в этом же гараже, под колесами «Феди», в честь одной доброй женщины. И матрасик, как улику, показал: да, лежит на старом шкафу, свидетельствует. Но больше к матрасику добавить было нечего, откуда и печаль в глазах, и надутые пельмешками губы.

– А ты жену любил? – зачем-то спросил я.

Саныч пожал плечами:

– Не знаю.

– Как это не знаешь? – удивился я. – Или любил, или не любил – чего тут не знать?

– Не знаю, – снова ответил Саныч.

При этом серьезно смотрел перед собой, будто хотел что-то прочитать на бетонной гаражной стене. Подсказку или другое что, сказать не могу: в нашем состоянии уже многое можно было на стене прочитать. Но был очень почему-то серьезен.

Тут бы мне и отстать – и оно ушло бы, забылось, как забывалось почти все, сказанное под парами «толочинки». Но я снова черенок лопаты в руке почуял и ретиво взялся за старое.

– Ну а когда уже встречались? Первое время? Не было у тебя, что умирал – ждал встречи?

Саныч покачал головой, почему-то потупясь.

– Не-ет…

Я начал понимать, что сейчас что-то узнаю про своего друга новое. И, боясь потерять направление, осторожно щупал почву самым кончиком лопаты.

– А как же… Ты вроде говорил, что по любви женился.

– По любви.

– Ну! А сам говоришь, что не знаешь, любил или не любил?

Саныч вздохнул, мимолетно глянув на меня, и снова опустил глаза.

– Ну, если так…

– Если так, то любил, – подсказал я.

Саныч покачал головой:

– Не знаю.

Он человек дико упрямый, надо сказать. И если в нем сидит какая-то мысль, изменить ее невозможно. Проще заменить ее новой, как деталь в машине. В машинах я ничего не смыслю, но поковыряться в мозгах обожаю, в чем грешен и каюсь.

К чести моей, с привычкой этой я неустанно борюсь, и есть уже успехи. Но… «Привычка свыше нам дана», – и так далее. Да еще под парами гадкого, но вкусного винца. В общем, грешен. И в том, что не смолчал тогда, опасности не учуял. И в том, что хвастаться начал – тоже манера не из благородных. Но что сделал, то сделал.

И дел наворотил, как оказалось, гору.

– Как этого можно не знать? – начал свой полет я. – Когда любишь, только этим и живешь. Ничего больше не интересно. Весь мир сжимается до размеров одного человека. Ешь, пьешь, что-то делаешь, напиваешься в хлам – а сам только про нее думаешь. Вот тут, – показал я на грудь, – как паяльная лампа круглые сутки сидит. Все время жжет.

Я говорил и вспоминал свой период любви.

Была такая же золотистая, прохладная осень, и она носила бирюзовый плащик, яркий, как оргазм. И я за этим плащиком по всему городу вскачь… Как увижу, мелькнет бирюзовым вдали, – я со всех ног туда. Даже подумать не успевал. Натурально, сумасшедший.

– Сижу, – Санычу вещаю, – в комнате, в общаге. Жду. Вечер, ее нет. Думаю, не дождусь. А мы ругались тогда все время, расставались каждый день. Но все равно жду. В голове все плывет. Хоть в окно с восьмого этажа. Кожа от тела отстает. И вдруг – цок, цок, цок ее каблуки по коридору. Идет. Ближе, ближе – коридор длинный, я в самом конце жил… У меня сердце останавливалось от этих каблуков. Как сознание не терял, не знаю. Убил бы кого, и не заметил… Настоящая болезнь. Врагу не пожелаешь.

Я сделал паузу.

Саныч не шевелился.

– Хотя… – я усмехнулся, – если бы я этого не испытал, жизнь точно прожил бы зря.

Саныч выслушал меня молча, потом долго же молчал. Мы курили, я остывал от рассказа.

Мой друг все молчал.

– Ну, было у тебя такое? – чтобы закончить тему, спросил я.

– Ничего такого я совсем не знаю! – проговорил Саныч, вывернув на меня свои совсем почерневшие глаза.

И пойми, с какой интонацией он это сказал! Тут и десять профессиональных мозгоправов не разобрались бы. И я не разобрался, а просто подумал, насколько я все-таки богаче его. Жалко стало мне друга, и, нарушив правило не менять руку наливающего, я налил сам – по полной.

– Давай, – говорю, – за любовь.

И хоть тост этот женский, и не двум суровым мужикам его пить, но есть она, любовь настоящая. И сам я был тому свидетелем и жертвой в одном лице.

– Давай, – без интонации согласился Саныч.

Чем именно закончился тот вечер, в какой день недели он был, я уж не помню. Всяко мы заканчивали подобные вечера: то песни пели, а то, бывало, сцепившись, катались на полу под опрокинутой лавкой, выворачивая друг другу руки и шеи. Дружба – она странные порой оттенки приобретает. И все, если подумать, нужны, как цвета в радуге. Но как мы разошлись тогда, в памяти моей не задержалось.

И если уж признаваться до конца, то и разговора этого я не запомнил. Мало ли чего и когда наговоришь в застольном-то вдохновении?

Но он сам ко мне вернулся, шлепнул бумерангом по лбу – и глаза мои раскрылись растерянно. Но было уже поздно что-то менять: потрудился я на славу.

А может, напрасно виню я себя одного? Ведь не закрой государство Ларису за железной дверью, всего того, что случилось, и близко не произошло бы. Да и Саныч, в общем, не юноша, зубов половины нет.

Но поскольку брать государство к себе в подельники – заведомо проигрышное дело, а с Саныча, как с пострадавшего, спроса нет, то ответственным за все остаюсь я один – и нечего тут выдумывать.

Глава 2. Беда не приходит одна

А в мае, через полгода после этого разговора, Саныч остался без жены. Был суд, надежд на оставлявший, и румяная, выгнутая от избытка принципиальности судья, огласила дикий, ошеломивший всех приговор. Четыре года с конфискацией! Конвойные увели Ларису в боковую дверь, где она уже вряд ли слышала плач дочерей.

Саныч – сам по себе человек выдержанный. Ему заснуть под грохот соседского перфоратора ничего не стоит, было бы желание. Ну, и так к своим сорока повидал кое-чего, была возможность закалить характер. Но после суда домой он вернулся сам не свой. Хотел почистить картошку – и вместо этого взялся почему-то за ботинки. Пошел в магазин взять вина – купил по привычке пива и для Ларисы. Немецкого, баночного, как она любит.