Две любви Саныча

Дома увидел, что пиво принес, ком горячий встал в горле. Хорошо, старшая дочка, на шестом уже месяце беременная Аля, рядом топталась, носом шмыгала. При ней Саныч все-таки постеснялся рыдать, завесил глаза сигаретным дымом и налег на вино старательно. А к пиву Ларисиному не притронулся, рука не поднялась.

Утром проснулся первым, как всегда, – рядом место пустое, гладкое, как могильная плита. Притрагиваться страшно.

Начал завтрак готовить – ветчинку там жарить, яйца бить, – задумался: а что она сейчас там ест? И руки опустились, и кусок в горло не полез. Так, впихнул что-то насильно в пищевод и потопал на работу, глаза от людей пряча.

Для женщины семья там, где ее дети. Для мужчины – там, где его женщина.

Саныч был человеком семейным по призванию, ему без женщины жить не то что трудно – невозможно. И хоть дочки оставались рядом, и забот семейных меньше не стало, прибавилось даже, с посылками и свиданиями, – он весь как-то разладился, все пошло косо и неуставно.

Бывало, очередное сборище в гараже. Компания самая отборная, запас взят с таким расчетом, чтобы снова не ходить. Раскатится гульбище – запорожские казаки умерли бы от зависти. Но в определенный час, как бы не тянули, не уговаривали, Саныч поднимался, запирал гараж, всех безжалостно выгоняя, и шел домой, к жене. Лариса, хоть и отпускала побегать на лужок к братцам-кроликам, за порядком следила строго, не забалуешь.

Теперь же привычный ритуал сбился начисто. Время идти домой подходит – а идти-то не к кому. Гуляй, хоть загуляйся, никому ты не нужен. Я сам видел, отъезжая на автобусе: стоит Саныч у дороги, с места не сдвинется. Стоит ровно, красиво, не шатается. Но и куда идти, не знает. Завис между небом и землей, как шарик воздушный. Ему бы домой, а ноги не идут.

Вдруг увидел кого-то из знакомых, махнул рукой, крикнул, рванул через перекресток, в противоположную от дома сторону. Отчаянно, словно убегая от кого-то.

Назавтра звоню сообщиться:

– Как дела?

– Нормально, – грубым от сильного похмелья голосом.

– На работе?

– А где же еще?

Голос раздраженный, непривычный. Вроде в шутку отвечает, а чувствую – злится. Ничего подобного до этого не было, чтобы без причины злился. И на работу шел уже отошедши, свою меру всегда помнил.

Новая жизнь – новые привычки. Неутешительные.

– Продолжал?

– Ну.

– Компания хорошая была?

– Ну.

– До утра гуляли?

– Ну.

– Ладно, – сдался я, – береги себя…

– Давай, – как зубилом отрубил.

Я друг, я понимаю и не обижаюсь. Ломает человека. Себя не чувствует, как в ночной реке. Ни воды не видит, ни берегов. И уцепиться не за что.

Раньше занятий разных сколько хочешь было!

«Федя», например, под рукой. Гони в любую сторону, наслаждайся. Первое, на дачу. Там огород, теплица, речка, птички, тишина. Попотеешь, конечно, на грядках, но потом и отдохнешь в теньке, выпьешь под теплый, в колючих пупырышках, тобой же выращенный, огурец. И порадуешься тому, что все вокруг твое, и все идет, как надо, и дальше будет еще лучше.

А поездки в столицу всей семьей! Это вообще любимое. По магазинам, сначала знакомым, – дочкам и жене купить нужное. Потом на рынок, оптовый, безбрежный, сказочно дешевый, а там вкуснятину сумками, сумками, так что «Федя» после трех заходов на задние колеса приседать начинает. Но ничего, до дома все равно с ветерком, с настроением, с планами на будущее – прекраснейшими.

А ужины по вечерам под пиво и телевизор, обильные, долгие? А ремонт, затеянный с размахом, с выдумкой, на зависть знакомым и родственникам? А покупки, любовно размеченные на годы вперед…

Все пропало. Ничего не стало. Ни Ларисы, ни денег. Ни «Феди», конфискованного, как и гаража, и прочего совместно нажитого. И ремонт забуксовал, и покупки забылись. Была ровная дорога, и вдруг оборвалась глухой стеной. И живи теперь возле нее, как хочешь, потому как и назад хода нет – поздно.

Саныч, от тоски спасаясь, взял к себе дочку Алю с зятем Димой. До этого они у Вали, матери Димы, жили. Но Саныч вытребовал их к себе. Не мог один, не представлял даже как. А тут квартира трехкомнатная, пустая – хоть вешайся в этих комнатах, каждый день в новой.

Ну, стали жить вместе. Санычу Дима, невзрачный, пустобрех, противен был одним своим видом. К тому же не мог примириться с тем, что этот недоросток-перестарок женился на его красавице-дочери. Наверное, даже слегка ревновал в душе. Впрочем, в этом он не только мне, себе бы не признался. Но ненавидел зятя всей душой. Однако же терпел. Чем одному заживо гнить, лучше уж хоть какими отношениями пробавляться. Все душе пища, а не трупный яд.

Но главное горе ждало Саныча впереди. Он как-то и не думал о нем, суетой повседневной занятый. И когда накрыло его, растерялся хуже, чем от Ларисиной посадки.

После суда уже больше месяца прошло. Лето было в разгаре. Город наш благоухал в зелени лип и каштанов, молодежь ходила Бог знает в какой обтяжке, круглые девичьи попы мелькали вперемешку с солнечными зайчиками, и все поголовно устремлялись на речку загорать и наливаться здоровьем.

А Саныч затосковал.

Встретились с ним в очередной раз – он какой-то бурый весь.

Я не лезу, понимаю: чем-то обеспокоен человек. Может, с дочками что? Альке вот-вот рожать, и Дашка, младшая, у тещи в соседнем подъезде живущая, подросла, чего хочешь жди. Возраст самый-самый, школу заканчивает, тут смотри и смотри.

Но Саныч долго крепился, не признавался, чем удручен сверх обычного. И только когда доза стала близиться к запредельной, выдал свой секрет.

Надо понимать, что в малом городе, где жизнь и так напоминает прятки на сцене, подобные темы обсуждать не принято. Даже между старыми друзьями. Считается, что у нормального мужика все везде и во всех смыслах нормально. Потемнить можно, да, это правилами игры допускается. Но проблем в личном плане не существует. Точка.

Это там, где-то за бугром, чуть что не так, несутся к психотерапевту. А у нас все сложности решаются самостоятельно, и уже в качестве добровольной услуги иногда в эти сложности посвящаются самые доверенные лица. Для чего собираемся и пьем, собственно.

Потому-то Саныч и терпел, не умея нарушить традицию. Но когда из динамика полилось наше заветное, старенькое, из арсенала «Дискотеки 80-х», размяк-таки, сдался.

– Припирает мне, – сказал он, потупясь.

– Что? – спьяну не понял я, обычно догадливый.

Саныч как-то виновато покосился на меня. Лицо его было насупленным и грустным. И даже губы поджались, от чего он выглядел старше и несчастней.

– То! – сказал он с натугой.

И смигнул трижды. Многоточием.

До меня стало доходить. А когда дошло, я задумался.