Две силы

– Что посмотреть?

– Это воздушная съёмка. Возьмите, если хотите, лупу. Пять изб, кое-какие сараи… Что там будет делать Светлов с его компанией? Ведь, кажется, что для всяких этих опытов нужна очень сложная аппаратура?

– Да, нужна.

– А тут пять изб! Жаль, что капитан Кузин ранен, он эти места хорошо знает. Я его только что спрашивал, не лично, я лежу, и он лежит, а через дежурного. Он тоже говорит, самая простая заимка, ничего там нет, зря людей потеряли…

– Однако, товарищ Медведев, заимка или не заимка, но, вот, о всяком нашем шаге в направлении этой заимки кто-то кому-то сейчас же сообщает. Я только вчера принял решение проверить эту заимку, а сегодня моего самолёта уже нет. Кто знал о моем решении?

– Прежде всего, конечно, я знал. Потом товарищ Иванов знал, потом он сообщил что-то трём пограничникам, потом был дан приказ подготовить к сегодняшнему утру самолёт, как видите, много людей или знали, или догадывались. А организация, я вынужден это констатировать, конечно, существует.

– Почему же она так тщательно охраняет заимку, если на ней ничего нет?

– Я боюсь, генерал, что организация готовится к наступлению.

– Какому наступлению? – генерал Буланин перевёл свой взор с потолка на лицо товарища Медведева и даже снял пенсне. – Какое наступление?

– А, вот, допустим, на вас, Бермана и на меня, чтобы мы их не беспокоили. А, может быть, и шире. В этих вещах я, генерал, понимаю очень мало, всякие там атомы и, чёрт его знает, что. Ну, а вдруг? Вот, тяпнут бомбой, скажем, по Кремлю? Или по Горкам? 3

3) – Почти постоянная резиденция Сталина под Москвой.

Генерал Буланин почувствовал лёгкий холод между лопатками. Он решительно ничего не имел против того, чтобы Светлов и компания “тяпнули бы бомбой” по Кремлю или Горкам. Но если это случится до его, Буланина очередного побега из СССР, тогда он, Буланин, пропал окончательно, ему уж не простят. Сталина он ненавидел истинно смертельной ненавистью, в особенности с тех пор, когда удостоился первой аудиенции у Гениальнейшего. Его поразило выражение огромной звериной силы в этом лице, что-то тигровое. И этот сын грузинского сапожника правит сейчас почти половиной земного шара, правит с беспощадностью древних восточных завоевателей. Первая беседа Н. В. Буланина, тогда ещё не генерала, или точнее, ещё не советского генерала, была очень короткой. Руки ему Гениальнейший не подал. До аудиенции Н. В. Буланин прошёл через целый ряд “чистилищ”, как он назвал эти комнаты, коридоры, осмотры, ожидание… Потом были ещё две аудиенции, тоже очень короткие и, может быть, ещё более оскорбительные, хотя генералу Буланину было бы трудно сказать точно, в чём именно заключалась их оскорбительность. Товарищ Сталин был вождём полумира. Генерал Буланин был просто перебежчиком на его сторону, перебежчиком запоздалым и, по существу, вовсе неизвестно, для чего именно нужным… Но, во всяком случае, ненависть родилась. И теперь, при одной мысли о гибели этого ненавистного человека, генерал Буланин почувствовал холодок между лопаткам. Как всё это странно – все эти люди связаны друг с другом до конца, но связаны ненавистью и только ею одной. Или, точнее, ненавистью и страхом… Страхом со всех сторон – страхом смерти Сталина и страхом смерти от Сталина.

Как бы дополняя его мысль, товарищ Медведев продолжал:

– Так что, может быть и наступление. Заимку, во всяком случае, проверить нужно. Думаю, что эта заимка – случайный этап. В городах всё это несколько иначе, города уже сильно прочищены, а там, в тайге, да и в деревнях тоже эта публика друг за друга горой стоит…

– Горой стоит? – удивлённо переспросил генерал Буланин.

– Горой, – подтвердил товарищ Медведев. – Как это говорится, все за одного, один за всех. Пошлёшь отряд в тайгу – и как в болото. Даже и следов не найти. У них своя сигнализация. Я не знаю, генерал, вы, кажется, на периферии ещё не работали, а я тут уже сколько лет… Интеллигенции тут в тайге, как собак нерезанных. Всякие кадры – саботажники, вредители, беглецы из лагерей сидят по таким заимки и агитируют мужичков… Культуру наводят… У них и радио, и что хотите, раньше через Китай имели кое-какие связи, ну, теперь это оборвано. Но, кто их знает…

– Так вы говорите, горой стоят? – ещё раз переспросил генерал Буланин.

– Горой, – ещё раз подтвердил товарищ Медведев. – Так что, по- моему, это единственный способ – подослать туда своих людей. У меня такие есть.

– Г-м, – сказал генерал Буланин. – А если бы и я с ними двинулся?

– Вы? – Товарищ Медведев от удивления даже собрался, было, приподняться, но слегка застонал и снова опустился на подушку. – Вы? А вам зачем?

– Вероятно, я кое-что увижу, чего ваши китайцы не увидят. Я не плохой ходок, старый альпинист и кавалерист. Могу выдать себя за беглеца из концлагеря, физиономия у меня как раз для этой цели подходящая, не правда ли?

Товарищ Медведев не захотел уловить иронии в этих словах.

– Вы? При вашем служебном положении? Не знаю, впрочем, это ваша ответственность. Да, конечно, идея не так и плоха. Но только вы в лагере не сидели, так что вас нужно будет проинструктировать. Одежду, документы и прочее, как это в театре называется?

– Реквизит?

– Да, реквизит. Ну, это мы вам устроим. Всё-таки рискованно, очень рискованно…

– Почему? Старый царский генерал вырвался из исправительного лагеря, бывает же?

– Ну да, конечно, бывает. Редко. Но бывает. Это слишком новая для меня мысль. Однако, дело доверено вам, так что, как вы хотите. Полагаю, что товарищ Берман был бы сильно удивлён…

– Товарищ Берман болен, и я не считаю целесообразным беспокоить его по пустякам… А я, например, мог бы установить там, какие именно папиросы курит этот Светлов… Вероятно, и ещё кое-что…

Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева взаимно понимающим взором. Товарищ Медведев при этом подумал, что как было бы хорошо: Берман помрёт здесь от воспаления мозга, а Буланина там ликвидирует этот медведь. А ему, Медведеву, в конце концов, какое дело? Он всем этим не распоряжается, Буланин имеет специальные полномочия от центра. Правда, о всех мероприятиях Буланина Медведев обязан был сообщать в центр. Кроме Медведева, об этом же сообщили бы и какие-то иные люди, даже и ему, Медведеву, неизвестные вовсе. Вопрос был только в том, сообщать ли в центр до начала этой экспедиции или после начала её? Положение, конечно, облегчалось болезнью товарища Медведева, но облегчалось не очень, ведь нужно было дать этих китайцев, подыскать концлагерный “реквизит”, проинструктировать генерала Буланина о лагерном быте… пока генерал Буланин не познакомился с этим бытом лично.

– Так мы пока на этом проекте и остановимся, – сказал генерал Буланин. – Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего…

СТЁПКА НА ОТДЫХЕ

В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.

– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.

И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?

О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.

Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.