Две силы

– А что тебе, большевики – не люди?

– Это как на чей вкус, папаша, на медвежий, может, и люди.

– Большевик есть двуногое существо, питающееся кооперацией, – усмехнулся Светлов.

– Ну, чем ты там ни питался, а сала с тебя сбавить нужно, смотри, весь выдохся.

Жучкину, действительно, приходилось туго. Но подъём уже кончался. Перевал постепенно сужался, и скоро путь пошёл между двумя обрывистыми склонами, покрытыми только снегом.

Ветер, дувший сзади, сметал с обрывов вихрящиеся позёмки, колол снежными иглами замёрзшие лица, забирался в рукава и за вороты. Дышать было нелегко, разрежённый воздух наполнял легкие пустотой, кровь стучала в висках, а Еремей всё оглядывался на небо, на хребты, на вершины и всё торопил.

– Тут пещеры есть, вёрст ещё с десяток, наше привальное место – только бы дал Бог добраться.

– Ну, десять верст уж доберемся как-нибудь, – сказал Светлов.

– Не говори. Ежели, не дай Бог, пурга – в десяти саженях запутаемся, завязнем, пропадем. А пургам уже время быть, – не дай Бог, если сорвется.

Светлов подумал, что и Дубины и Жучкин пошли на такой риск, в сущности, из-за совсем чужого человека. Жучкин, может быть, и не знал, чем пахнут перевалы в это время года, но Еремей то уж знал наверняка! Светлов посмотрел на Дубина. В медвежьих глазах была сумрачная забота.

– Зря вы, может быть, взялись, а?

– А мы что, безбожники какие? – сказал Еремей, – возлюби ближнего своего – вот как в Писании сказано.

– Ближние, Еремей Палыч, – они тоже разные бывают.

– Ну, кто разный, тот и не ближний. Ну, давай поднажмем. Совсем пустяк остался.

Еремей всё поглядывал на небо вправо, через увалы горы и даже на цыпочки подымался, чтобы разглядеть подальше, – но цыпочки не помогали. Наконец, увал кончился, и вправо к северо-востоку потянулась широкая долина, дно которой утопало в снежной дымке. Еремей ткнул пальцем: вот она, пурга, надвигается…

Над голыми лысинами гор, только на самых вершинах покрытых снегом, курились тучки, – невинные, легкие, беленькие тучки – вот те, которые “ночевали на груди утеса великана”.

– Это – пурга, – сказал Еремей, – не дай Господи…

– Давай, батя, вьюки сгружать – вернемся – подберем. Еремей стоял молча, поглядывая то на отдаленное облачко зарождавшейся пурги, то на дальнейший свой путь, – как бы соразмеряя скорость пурги со скоростью каравана.

– Нет, – оказал он, тряхнув головой, – поспеем. В самый раз. Развьючивать тоже время надо. Давай, ребята, нажимать – не то пропадем.

Даже Жучкин забыл свою усталость. Кони, как будто чувствуя и надвигающуюся опасность и приближающийся ночлег, прибавили шаг.

– Вишь ты, – сказал Еремей, – и бараны и кони, даром что животные, а чуют. Баран уже в тайге лежит – ему что? Нам сутки карабкаться – ему хлысть – и нету, только пулей, дай Бог, догнать…

Спуск шел все круче и круче вниз. По протоптанным на снегу следам тропинки, по остаткам конского навоза – видно было, как тропа шла зигзагами, но Еремей срезывал углы этих зигзагов. Каждый из путников вел под узды по паре лошадей. Еремеевский конь, казалось, как и его хозяин, не нуждался ни в какой поддержке.

– Вона – там и пещеры, – вдруг сказа Еремей, и, отпустив поводья показал рукой на отвесный обрыв скалы, где у самой земли чернели какие-то дыры. До этих дыр было еще около версты… И кони и люди почти инстинктивно стали бежать – кони трусили мелкой трусцой, и вьюки хлопали по их мохнатым спинам; люди бежали рядом, сжимая в закоченевших руках винтовки и стараясь только не поскользнуться на обледенелых камнях.

– Ну, теперь поспеем, – сказал Еремей, – смотри, Валерий Михайлович, вот тебе и козел…

В полуверсте, то скрываясь за грудами камня, то показывая свою рогатую голову бежал вниз, в тайгу, какой-то запоздавший козёл.

– Сшибёшь отсюда? А?

– А есть время? – на бегу спросил Светлов.

– Есть, тольмо тушу потом заберём.

Светлев остановился, вдавил приклад в плечо – было бы очень обидно промахнуться – не из-за козла, а из-за Еремея. Но пульс стучал молотом, и руки не были тверды. Светлов сжал зубы, и зажал дыхание. Грянул выстрел, и голова козла исчезла за камнями.

– Что, промазал? – спросил Потапыч не без некоторого беспокойства.

– Нет, попал, – ответил Светлов.

– И то – попал, вот это, брат, стрельба называется! Попал в голову – я уж видал – голова мотнулась. Ай да стрелок, нам с тобой, Потапыч, не угнаться.

– Известное дело – техника, – сказал прерывающимся голосом Жучкин.

Кони, за это время, протрусили шагов на двадцать вперед – нужно было догнать. С долины доносился глухой и тяжелый гул. Первые снежинки, морозные и колючие, начали бить в лица. “Ой, ребята, скорей, скорей, как бы старый Ерёма не просчитался – что-то больно шибко пурга идёт”. Ветер относил его голос вниз, в глубину долины, по откосам которой уже лепится кое-какой лес, жидкий и корявый, не дающий никакого укрытия от пурги. Передний конь вдруг жалобно заржал. Другие ответили таким же жалобным ржаньем. Еремей прыгал рядом с конями, достал из вьюка веревку и стал продевать – от недоуздка под подпругой к другому недоуздку и так далее. “Ребята, держись за веревку, чтобы в случае, не дай Бог, не оторваться от коней, те стока и в пурге будут чуять”.

Снег уже стал слепить глаза и застилать окрестность. Ветер нажимал сбоку и, казалось, хотел свернуть караван с его пути. Светлову казалось, что с момента выстрела по козлу прошли уже часы и версты, что и пещера где-то осталась позади, и что в мире ничего нет, кроме колючего снежного тумана – как вдруг из этого тумана снова раздался громоподобный рык Еремея: “Ура, ребята, пришли!”

Голова каравана вместе с Еремеем исчезла в черной дыре пещеры. Задыхаясь и спотыкаясь, люди и кони прокарабкались метра полтора вверх, карабкались на четвереньках – ветер уже не давал возможности идти во весь рост. В долине сразу стало темно, в пещере было – хоть глаз выколи.

– Федя, огня, – приказал Еремей. В темноте пещеры вспыхнула спичка, загорелась свеча, и Федя, подняв вверх свой маяк, осветил неровные каменные стены пещеры, песчаное ровное дно и заснеженный караван, – все остальное тонуло в темноте. Федя куда-то ткнул свечей, и сложенная у стены груда сухой хвои, щепок и всякой такой мелочи сразу вспыхнула теплым красноватым огнем. Жучкин в бессилии присел на лесок. Светлов оглянулся.

Это было вроде небольшого коридора, конец которого терялся в темноте. Вход был совсем узок – шага три, сам коридор был пошире – шагов семь – до десяти; местами потолок нависал неровными глыбами; то место, где горела хвоя, было оборудовано в виде некоего подобия камина: на ребро поставлены две каменных глыбы. Дым, сначала было заполнивший почти всю пещеру, стало тянуть в какую-то невидимую скважину. Пурга врывалась в отверстие пещеры, раздувала пламя и сыпала на пол тонкий слой снега. Вдруг – как будто снизу долины кто-то выстрелил из гигантского орудия, заряженного снегом – раздался глухой, но тяжкий удар, и бешеный поток снежинок заполнил сразу и долину и пещеру. Нарастая и приближаясь с ужасающей быстротой, с северо-востока шел гул. Кони храпели и прижимались друг к другу. Пламя костра металось из стороны в сторону.

– Давай дверь крепить! – заорал Еремей. Система крепления, видимо, была выработана давно. Полотнище палатки прижали тремя кольями к потолку пещеры – нижняя часть полотнища металась по ветру, как корабельный флаг во время бури. Еремей подхватил этот нижний край и стал на него ногами – полотнище вздулось вокруг его гигантского тела, пурга прорывалась по краям. Федя с помощью Светлова лихорадочно наваливали на этот край какие-то камни, потом вьюки, потом седла, – пока отверстие не оказалось забаррикадированным почти до самого верху. Светлов просунул было голову наружу между краем полотнища и стеной – и сразу в лицо ему ударил поток ветра и снега. Долина казалась наполненной разорванными, снежными тучами, которые с сумасшедшей скоростью неслись на юго-запад, сталкивались, смешивались, снова разрывались в клочки и тонули в общем вихре. Гул этот прерывался грохотом артиллерийской пальбы – это ломались сосны, или скатывались глыбы. Только сейчас Светлов понял, что значили бы четверть часа опоздания.