Две силы

Валерий Михайлович вскочил, протирая глаза, всё-таки хотел было заглянуть за полотнище, но понял, что сны – они не возвращаются. Наливая себе стакан водки, Валерий Михайлович заметил, что его руки дрожат. Еремей, Потапыч и Федя спали сном праведников, кони похрустывали овсом, костёр совсем догорал, Валерий Михайлович подбросил в него свежих сучьев, пурга выла по-прежнему, и выключатель Валерия Михайловича по-прежнему отказывался работать.

Выпив залпом стакан водки, Валерий Михайлович набил трубку и облокотившись на постели, капитулировал. Спать всё равно не удастся. Так вот, в те годы, когда всякий юноша мечтает стать чем-то вроде Наполеона, мечтал и он, Валерий Михайлович. Мечтал о том, как он, Валерий, даст человечеству свободу и власть, свободу от эксплоатации и власть над стихией. Весенние дни 1917 года были наполнены восторженными предчувствиями свободы и власти. Теперь он, Валерий Михайлович, сидит в пещере, а Вероника сидит в тюрьме. Там же, в той же тюрьме сидит и Глеб Степанович – старый друг, приятель и даже учитель. Теперь перед Валерием Михайловичем стоит задача освободить Веронику, убить Глеба Степановича, взорвать лаборатории тюрьмы, и тогда останется борьба со “свободой” и борьба со “стихией”. Свобода в данном конкретном случае персонифицировалась в ближайшем образе товарища Бермана, а власть – и в Бермане, и в Глебе, и в тех тюремных лабораториях, где слепая сила человека пытается раскрепостить слепую силу атома и, может быть, привести то ли Землю, то ли всю Галактическую систему, то ли всю Вселенную в её первобытное состояние – в состояние небытия.

Вероника сидит в качестве заложницы, и ей пока ничто не угрожает. Глеб Степанович имеет всё, чего только угодно его маниакальной душе, всё, кроме свободы, которая ему не нужна. Ему, впрочем, очень многое не нужно. Он, конечно – маньяк или стал маньяком. Но он, конечно – также и гений. Что он ещё успел выдумать, сидя в лаборатории Нарынского изолятора и комбинируя математические доказательства бытия Бога с такими же доказательствами иллюзорности времени, пространства и бытия? Основная идея Глеба Степановича состояла в том, что он, Глеб Степанович, является орудием Божьего Промысла, предназначенным реализовать день Страшного Суда путём атомного взрыва всей Вселенной. Вся Вселенная Бермана интересует очень мало, но для разрушения Капиталистической Вселенной Берман использует Глеба Степановича до конца… Что будет, если он, Валерий Михайлович, не успеет прекратить хилиастическую*) деятельность Глеба Степановича? Правда, около месяца тому назад в Москву был послан из изолятора заказ на какой-то новый чудовищный циклотрон – машину для разложения атома, выполнение этого заказа займёт не меньше года, следовательно, непосредственной опасности нет. Кроме того, Валерий Михайлович чувствовал, что ему надо как-то отойти от злободневности заговоров, борьбы, подпольщины, убийств, побегов и прочего и обдумать всё это с какой-то иной точки зрения. Чисто теоретически все было ясно: была допущена какая-то основная ошибка. Всё последующее было только попыткой какими-то мелкими паллиативами**) исправить эту основную ошибку, лечить не болезнь, а только её симптомы. Но от теории никакого моста к практике не было…

*) Хилиастический – относящийся к вере в скорый конец.

**) Паллиатив – полумера.

Как будто тогда, в весёлые и роковые дни весны 1917 года, была взорвана дверь, или плотина, или стена, загораживающая дневной мир от какого-то чёрного. И сквозь февральскую дыру хлынуло что-то поистине сатанинское – бессмысленное, бесчеловечное, безбожное. Ведь, в самом деле, чего хотят все эти Берманы? Не счастья же человечества под эгидой диктатуры пролетариата? Какие чёрные сатанинские импульсы толкают людей на эту бесконечную вереницу убийств, пыток, голода, страха? Нет, всё это как-то нужно передумать с самого начала. Может быть, и в самом деле, двинуться к Еремею на его заимку?

Когда Валерий Михайлович проснулся, костёр уже горел, и на костре мирно булькал чайник. Еремей шатался по пещере, что-то делал и пытался говорить тихо, это не всегда удавалось ему. Увидев, что Валерий Михайлович уже проснулся, Еремей снял узду со своих голосовых связок:

– Ну, как спалось, Валерий Михайлович? А хорошо здесь, в пещере, можно сказать, как у Христа за пазухой…

Раскаты его голоса разбудили Потапыча. Он сел и стал протирать ладонями своё медно-красное лицо. Потом протянул руку к бутылке и, убедившись в том, что она уже пуста, решительно встал, достал из своего тюка новый литр, налил стакан и сказал, так, ни к кому не обращаясь: “Эх, нужно опохмелиться”…

– Сегодня опохмеляйся, сколько в тебя влезет, – сказал Еремей, – а завтра – ни-ни. Завтра, должно, опять пойдём, и чтобы ты ни маковой росинки, понял?

– Ну, до завтра ещё успеется, – облегченно констатировал Потапыч, и опрокинул стакан в глотку. – А сегодня что? Только пить и спать. Уже, должно быть полдень, что тут делать? Ишь его, как пурга воет!

Федя высунул свою заспанную физиономию из-под полушубка и совсем собрался было снова нырнуть обратно, как из одного из тюков Валерия Михайловича раздался тонкий, но довольно пронзительный писк.

– А это что? – изумился Еремей, – что, и цыплята у вас там, что ли?

Валерий Михайлович довольно поспешно стал распаковывать тюк.

– Нет, не цыплята, радио.

– Ишь ты, – изумился Потапыч, – вот, что значит техника!

Валерий Михайлович извлёк из тюка совершенно такой же аппарат, каким орудовал Степаныч. Произвёл над ним те же манипуляции и минут на пятнадцать погрузился в точки и тире, которые возникли на бумажной ленте, выбегавшей откуда-то из таинственных недр аппарата. Еремей, Потапыч и Федя хранили почтительное и почти суеверное молчание.

Когда таинственные переговоры Валерия Михайловича были закончены, он тщательно сложил и запрятал в тюк свой аппарат. В начале этих переговоров Федя, с видом полной незаинтересованности, нырнул под свой полушубок, Еремей деликатно пошёл возиться у коней, Жучкин посмотрел одним глазом на Еремея и другим – на бутылку, с независимым видом налил и хлопнул ещё стакан. Валерий Михайлович вернулся на старое место и закурил трубку.

– Скажите, Еремей Павлович, далеко этот второй перевал?

– Это сойотский?

– Не знаю уж, какой. Сколько их здесь?

– Да всего два – вот наш и тот, сойотский…

– Далеко он отсюда?

– Дня два. Если по той стороне идти, и в день можно сделать. А по этой обходить надо. Хорошо, что мы на сойотский не пошли, он-то легче, да по дороге совсем плоские горы, попади мы там под эту пургу, и тут же крышка. Нам мимо него всё равно идти. Вот кончится пурга…

– Мне придётся на этот перевал завернуть, – сказал Валерий Михайлович.

Еремей вопросительно поднял брови, но не спросил ничего.

– Тут один человек должен через перевал этот бежать… – как бы отвечая на невысказанный вопрос, сказал Валерий Михайлович.

Федя сейчас же высунулся из-под полушубка, а Жучкин, воспользовавшись минутой сенсации, нацедил себе ещё стакан.

– За этим человеком большевики шлют и самолёты, и парашютистов…

– Что это за пара…, как его там?

– Это стрелки – с самолетов на таких зонтиках прыгают вниз, – авторитетно разъяснил Жучкин.

– Именно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Словом – человек, видимо, существенный…

– А вы его знаете? – спросил Еремей.

– Знать – не знаю, а выручать надо.

– Я этот перевал знаю, как свою заимку, – сказал Еремей, подходя к костру и усаживаясь. – Перевал – не трудный, плоский. Справа горы, я слева горы. Скажем так: если сидеть на такой вот горе – то версты на две, на три, все, как на ладошке. А на горах – с той стороны – и ямы, и овраги, и всякое каменье. Можно засесть – никто не увидит оттуда. А тебе – видно все. Как на ладошке.

Еремей поправил какое-то полено в костре и уселся приблизительно в позе роденовского “Мыслителя”, наморщив лоб, подперев подбородок своим мощным кулакам и являя вид глубочайшей задумчивости.

– Так что вот так: если пурга сегодня спадет, мимо перевала мы пройдем после завтра. Устроим привал – там места есть, опять тайга пойдет – невысокая, а густая, как баранья шерсть. Потапыча мы, значит, с караваном оставим – пусть стережет, по горам наш Потапыч – не ходок (Жучкин не без лицемерия вздохнул, собрался было что-то возразить – но не возразил), а мы, значит, вдвоем… Федя тоже пусть с караваном останется.

– А вам-то, собственно говоря, какого черта… – спросил Валерий Михайлович.