Двенадцатый год

– Какой же он из себя?

– Махонький, говорит - не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы... Вот с им и воюй!

– Да, точно... трудно с таким воевать.

– Чево не трудно! Ты к ему, а он в воду - и по-иинай, как звали!

– Удивительно!

– Чево не удивительно!.. Но-но! боговы!

Мерзляков взглянул на Иришу. Та сидела, вся раскрасневшаяся от жару и, видимо, сдерживавшаяся, чтобы не расхохотаться. Но при взгляде на дядю, который как-то отчаянно развел руками, она наконец покатилась со смеху. Ямщик, не зная, чему смеется барышня, только осклабился и передвинул свой гречушник справа налево, чтоб почесать в затылке.

– Вот и толкуй с ними!
– разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да "мухова кума".

– Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров...

– Да это, мой друг, другое дело - мы знаем, что это такое...

В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом - голая, немножко возвышенная равнина.

– А вон, дядя, ваш дуб, - сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.

– Да, да, точно он... Он мне дал мысль написать "Среди долины ровныя"...

– Ах, дядечка, какой вы умный!..
– И девушка тихо запела: "Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах..."

– А скоро, барин, некрутов будут брать?
– отозвался ямщик, услыхав слово "рекрут".

– Не знаю, брат.

– А поди, скоро... на ево, на фараонтия на проклятого... Вот я те, мухова кума!

Ириша не вытерпела и спросила:

– Да кого это ты муховой кумой называешь? а?

– Я-то?

– Да, - кого?

– Да это у меня, барышня, поговорочка такая - мухова кума да мухова кума...

Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые - и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес - какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам... Вместо лошадиных ног - множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок... Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно... Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед... Ямщик затянул было:

"Что ты тра- что ты, тра- что ты, тра-а-вынька!

Ох, и что ты, траавынька - мура- ты мура - тымураа..."

– Но-но, боговы!

"Ты мура - ты мура - ты мурааа-вьшька..."

– А что, барин, нам пора бы покормить...

– Что?.. что ты говоришь?
– изумляется бакалавр.

– Покормить бы, говорю... Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.

– Ладно.

– Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, - обрадовалась Ириша.

– Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.

– Хорошо, дядечка, и закусим... И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы -г- и они поняли, что их ждет что-то хорошее.

Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.

– Ах, бедненькие, как вы измучились... Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, - говорила она, ласково обращаясь к лошадям.

– Ну! мухова кума! стой - воду увидала.

А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая:

– Ах, дядечка! какая вкусная вода... такой и в Москве нет...
– Затем начала обливать водой лицо, голову...
– Ну, вот теперь совсем не жарко.

Мерзляков тоже вылез из кибитки и, разминая усталые от сидения члены, радостно осматривался. Эта картина разом перенесла его в детство, в то золотое времечко, когда он "на долгих" ездил из училища домой на вакации. Так же останавливались у ручьев, родников и речек, так же кормили лошадей, лежали на траве, купались в речках, собирали птичьи яички, ловили ящерец... О, золотое детство, окрашивающее своими чудными красками всю последующую, часто горькую, беспросветную жизнь человека!

– Да это рай, просто рай!

– Да, дядечка, в Москве ничего нет такого.

И бакалавр тоже присел на корточки перед родником - куда девалась его профессорская важность! Он тоже начал пить первобытным способом пригоршнею... А вода точно сознательно красовалась перед ним своею прелестью: живая струя, пробиваясь между корней ели, скатывалась маленьким водопадцем в ложбину, сверкая бриллиантами... Бакалавр еще ниже припал к роднику, окачивает голову алмазными струями... "Вот бы она увидала меня здесь... Что-то она делает теперь?" - мелькнуло в голове бакалавра... "Ах, - в свою очередь, промелькнуло в уме Ирицш, - если бы не противный Наполеон - фараон этот, то и он, может быть, поехал б-ы с нами..."

Мокрые волосы Иришн распустились и обнаружили отрезанную прядь.

– Ишь, Иринеич, откорнал сколько!
– заметил бакалавр, любуясь косой племянницы.

– Опалила, дядечка, нечаянно... (И нечаянно же вспыхнула как маков цвет.)

Ямщик распряг лошадей и тихонько вываживал их, а они все тянулись к воде.

– Нет, брат, дудки, мухова кума... не дам - обопьетесь, - уговаривал их ямщик: - а ты прежь остынь да пожри маленько, тады дам испить.

Бакалавр между тем вынул из кибитки ковер и разложил его в тени под кустами неклена. На ковер положил подушки. Ириша вытащила узелок, а из узелка кулек с съестными припасами. И дядя, и племянница уселись на ковер, и последняя начала выуживать из кулька все, что там было. Сначала вынула белые булки и положила их рядышком, за булками выползли из кулька свежие огурцы. За огурцами - каленые яйца, так хорошо накаленные, что бока их даже зарумянились; после яиц - холодная говядина, завернутая в бумагу; за говядиной - ко-курки, с запеченными в них яйцами; за кокурками - цыпленок, наконец - соль в бумажке.

– О! да мы по-римски, точно Лукуллы какие*, - заметил бакалавр.

– Ах, Мавра! Она завернула соль в "Кадма и Гармонию!", - воскликнула Ириша: - Это оттуда листок.

– Что ж! "Кадму и Гармонии" недоставало соли... А в чем завернута курица?

Ириша развернула и стала рассматривать бумагу, а потом засмеялась.

– Что?
– спросил Мерзляков.

– Это, дядечка, "Лейнард и Термилия, или Злосчастная судьба двух любовников", что мы с вами читали.