Двенадцатый год

Ириша чувствовала, как краска стыда заливала ее щеки. И она лгала уже, мало того, что скрывала - лгала дяде. Она низко нагнулась над яичницей.

– Какая ты красная, Ириней, - заметил дедя.

– Это от яичницы... (От яичницы! Да - во всем виновата яичница. Девушка чувствовала, что она скоро заплачет. Она жестоко лжет!)

– История сделала из человека... просто фальшивую монету, подделку под человека, - продолжал старик.
– Я помню, раз, еще в Моокве, вздумал проследить за собой и за всем, с чем я сталкивался в продолжении целого дня, и к вечеру пришел в ужас и отчаяние от мысли, что как могло до такой степени испортить себя человечество - так испортило, что на заказ, кажется, так испортить нельзя... Едва я вышел из дому, как сразу почувствовал, что я очутился между волками и что я сам волк...

– Homo homini lupus [Человек человеку волк (лат.)], - процедил сквозь зубы бакалавр, смакуя яичницу.

– Точно lupus, - ответил Новиков.

– Что это значит, дедушка?
– спросила Ириша, несколько оправившаяся.

– А то, что каждый человек для другого человека - волк, мой дружок.

– И я для вас волк и для дяди волк?

– Волк, овечка моя невинная.

– Как же это, дедушка?

– А вот как, друг мой. Лишь только я вышел на улицу - передо мною нищий. По его глазам я тотчас видел, что я для него - добыча, что он ждет от меня чего-то... Я дал ему... Иду дальше - лавка с товаром: из нее выглядывают волки, заманивают меня для добычи... Прохожу; мастерская горобовщика - и сам гробовщик у двери - волк, волк! Он, видимо, считает мои годы, взвешивает мое здоровье - скоро ли-де для меня закажут у него гроб... Дальше - лавка свечная и восковая: и там волки глядят на меня, ждут, не куплю ли венчальных свеч или кому на погребение... Еще дальше сапожник... волк!
– смотрит мне на ноги, скоро-де ли износит сапоги этот барин... Дальше - моя прачка... Смотрит лисой и волком: "Какой-де скупой барин, ходит в поношенном белье, редко отдает мыть..." Прохожу мимо портного крыльцо, я цепляюсь плащом за что-то... оказывается, гвоздик неприбитый... ну, плащ с дырой, а портной волком смотрит: "Скоро-де новый плащ понадобится..." И видел я вокруг себя стаи волков, а пока дошел до типографии - и счет им потерял.

А Сиклитинья еще издали, торопясь с сковородой в руках, громко заявляла: "Ну, уж и грибки! уж и грибки! и-и, Заступница!"

– Да и яичница у тебя, Сиклитиньюшка, просто прелесть, объеденье, похваляла барышня.

– На здоровье, матушка, на здоровье.

– А грибки молоденькие?
– спросил Новиков.

– Молодехоньки, барин, молодехоньки, вот как сами барышенька.

– Так и ты, Ириней, в грибы попал?
– заметил дядя.

– Да, други мои, так-то люди себе жизнь устроили, - продолжал Новиков, глядя куда-то в пространство.
– Птицы и звери одинаковых пород живут между собою дружнее чем люди. А все потому, что миром правит неведение. Греки, хотя тоже по неведению, но создали самое гениальное представление о том, кто правит миром.

– Вы кого, Николай Иванович, разумеете?
– спросил Мерзляков наслаждаясь грибами в сметане.

– Слепых.

– Кого же именно?

– А правосудие! Разве Фемида* не слепая?

– Но это для того, чтобы она не была пристрастна к внешности.

– А Мойра*? а Фортуна*? Разве они не слепые?

– Да - счастье слепое.

– Но оно не должно быть слепым. Оно и не было бы слепым, если б на земле господствовала справедливость: счастье являлось бы тогда, как награда добродетели. А теперь счастье раздается людям каким-то слепым и безумным существом. Это слепое существо - самодур, идиот: оно и есть само человечество.

В это время неожиданно у крыльца показалась белая голова Микитейки. Мальчик смело подошел к перилам и остановился.

– Микалай Иваныч! а Микалай Иваныч!
– сказал как-то таинственно маленький друг философа.

– Ты что, Микитейка?
– спросил старик.

– Она выползла и спит, - тихо, почти шепотом сказал мальчик.

– Где?
– оживился старик.

– Тамотка, на плотине...

– И ты ее не спугнул, не разбудил?

– Нету... как можно!

– Молодец, Микитейка! молодец, моя правая рука." Ну, так я сейчас иду, - извините, други мои.

И старик заторопился, взял свою палку, надел картуз.

– Куда вы, дедушка?

– заинтересовалась Ириша, бросая грибы.
– Мне можно с вами?

– Можно, мой друг, можно, только ни гу-гу - не шуметь...

Ириша вскочила и накинула на голову платочек, потому что летнее солнце начинало уже печь порядочно. Мерзляков тоже оставил недоеденную тарелку с грибами и желал присоединиться к неведомой для него экспедиции.

– Так и мне можно с вами?
– спросил он.
– Ваш адъюнкт Микитейка заинтересовал меня таинственностью, с которою он докладывал вам, что она спит?.. Кто она?

– А вот увидите, - с улыбкой сказал старик, торо пясь через двор к выходу.
– Вы помните то место в летописи Нестора, где он говорит о смерти Олега?

– Это когда кудесник говорит ему, что он умрет от своего любимого коня?

– Да.

– И я это знаю, дедушка, - заговорила Ириша.
– Олег, боясь исполнения предвещания кудесника, - начала она по-школьному, словно отвечала урок, приказал взять от себя любимого коня, дабы его не видеть. По прошествии же нескольких лет князь вспомнил о нем и спросил приближенных: "Что мой конь любимый и жив ли он?" Ему отвечали, что конь умер. "Так покажите мне хоть кости его", - говорит князь. Когда привели его на место, где валялись кости коня, князю стало жаль его, и он, приблизясь к голове его, лежавшей на земле, тронул ногою кости и сказал: "Бедный конь мой! если б я не поверил кудеснику, то, может быть, досель ездил бы на тебе... Не буду же я верить кудесникам". Но в эту минуту из черепа коня выползла змея и укусила его за ногу. От той раны и скончался Олег.

– Ай да сладкая! как она хорошо рассказала... Так вот в этом-то укусила и весь вопрос, - говорил Новиков, продолжая следовать за Микитейкой.
– Когда Август Шлёцер* издавал своего "Нестора", он, как потом признавался мне, долго мучился над этим местом. Он говорит, что во всех списках летониси явственно написано, что змея "уклюну", просто уклюнула князя в ногу. А Шишков оспаривал, говорил, что это описка, что змея не "клюет", а "кусает", что "клюет" только птица...

– А рыба, Микалай Иваныч?
– неожиданно поразил всех Микитейка, оглядываясь на господ.

– Каков!
– засмеялся Мерзляков.
– Да он у вас и натуралист, и филолог.

– Да, да... Он у меня на все руки, - сказал Новиков.
– Именно, Микитейка, ты прав, и рыба "клюет", как птица. Теперь нам надо узнать, "клюет" ли змея.

– Так мы к змее идем, дедушка?
– испуганно спросила Ириша.

– Да, к змее, мой друг.

Девушка остановилась как вкопанная. Испуг оковал ее язык.

– А, Ириней! струсила?
– улыбнулся дядя.

– Да... она укусит...

– Да она не кусается, а ключется...

– Ах, дядя! Господи!

– Не бойся, дружок, мы тебя не дадим, - сказал Новиков, улыбаясь.

– Она вас укусит...

– И себя не дадим.

Микитейка обернулся и сделал знак, чтоб замолчали. Они подходили к плотине, переброшенной через небольшую, в виде ручья, речку, на которой, вниз по течению, поставлена была небольшая наливная мукомольная мельница, однообразно шумевшая своим рабочим колесом. Солнце, стоявшее уже высоко, обдавало плотину жаркими лучами. Этот-то магнит и выманил змею из ее логовища - понежиться на солнышке.

Микитейка молча указал на одно место плотины. Там, растянувшись во всю длину на пересохшей и утоптанной соломе, лежала серая, более аршина длиною змея. Чешуйчатая кожа ее блестела на солнце, словно бы она покрыта была множеством миниатюрных рефлекторов.

Новиков, взяв тихонько две длинные, тонкие, как хворост, слеги, лежавшие на плотине, одну оставил у себя, а другую дал Микитейке и шепнул:

– Не бей ее, а только не давай уйти.

Только тогда, когда они уже, так сказать, отрезали отступление змее под плотину, она увидала их и бросилась было уходить. Но Новиков искусно преградил ей путь слегою, а Микитейка угрожал с другой стороны.