Двенадцатый год
Шрифт:
А с тех пор как вырос молодой барин, Николвнька, да поступил в гвардию, а потом, скинув с себя гвардейский мундир, зарылся там где-то в Петербурге или в Москве в грудах книг да старых бумаг - опустела как-то барская усадьба Новиковых и двор ее травою зарос... А там еще хуже пошло: приехал сам барин и обратил усадьбу в какой-то монастырь... Бумаги да книги, бумаги да книги - только и было всего добра... За то до мужиков, до своих - у-у! как добер был барин Микалай Иваныч - пальцем никого не трогал... И жаль было мужичкам своего барина; все он смутный такой да невеселый, ни пиров у него, ни забав - все по-монастырскому.
Когда Новиков и его спутники
Так как Ириша пожелала остаться на балконе, то хозяин приказал кухарке полнотелой, с толстейшими руками бабе Сиклитинье, матери Микитейки, собрать самовар тут же, на воздухе, и на завтрак приготовить яичницу глазастую, которую очень любила Ириша, да зажарить грибков в сметане, до которых Мерзляков был большой охотник.
– А Микитейка каких грибков набрал - и-и Заступница!
– пояснила словоохотливая Сиклитинья.
Новиков сел у стола, стоявшего на балконе-галерее, снял с себя картуз, расправил руками волосы и бороду в о чем-то как будто задумался.
– Какой вы хорошенький, дедушка, - сказала Ириша, подходя к нему: точно апостол.
Старик с любовью взглянул на нее.
– Ах, ты, яичница глазастая!.. а глаза-то все больше у тебя делаются... А! какова! всегда дедушке какой-нибудь комплимент скажет, говорил старик, любуясь девушкой.
– Да это не комплимент, дедушка, а правда.
– А вот и я тебе скажу правду, глазастая: ты очень похорошела и возмужала... И уж думаю, что этими буркалами ты, наверное, прострелила сердце какому-нибудь герою... А? признайся - прободила еси?
Ириша вспыхнула. А старику почему-то вспомнился тот вечер, когда он, летом 1767 года, накануне отъезда из Петербурга в Москву, в качестве делопроизводителя в комиссии депутатов, прощался тоже с Иришей - только не с этой... а такие же глаза при черных волосах... Что за ночь то была в Царском, в саду!.. "Не забывай меня, милый-милый! не забывай ни на момент!" - шепчут жаркие от поцелуев губы, а холодеющие руки так и замирают, обнимая и лаская... "Не забуду, жизнь моя! рай мой! не забуду и на краю могилы"... Да, правда, и край могилы уже виднеется, и вспомнилась та Ириша, вспомнилаеь при виде этой... Первое всегда остается первым и не вытравляется никакими вторыми и последними...
Но старик тотчас опять овладел собой.
– А вот я заболтался с вами, да и не спрошу досель: что нового у вас в Москве? что новенького у вас в России?
– сказал он, обращаясь к Мерзлякову.
– Да что новенького, почтеннейший Николай Иванович!.. О мире с Бонапартом вы, конечно, слышали уже?
– Слыхал - и радуюсь этому... Все же меньше крови будет пролито.
– Так и многие думают, но Москва недовольна.
– Ростопчин, конечно, - Сила Богатырев?
– Он первый, да он же и с голосом, а за ним и все "русские", не галломаны... А есть новость, лично вас касающаяся, Николай Иванович: вас подозревают в сношениях с французами.
– Я с разбойниками никогда не вступал в сношения, - брезгливо сказал старик.
– А кто это считает меня способным надеть на себя дурацкий колпак?
Тут Новиков пустился в оценку "лиц и событий" и незаметно перешел к изложению своих философских взглядов на природу и человека.
– Но ведь согласитесь сами, Николай Иванович,
что хищничество - общее явление в природе, - говорил Мерзляков.– И воробей, дедушка, вор, - добавила Ириша.
– И всякое животное - вор и хищник, - пояснил Мерзляков.
– Нет, други мои, - задумчиво отвечал старик, - по вашему толкованию и сия лилия - вор: она ворует влагу из земли, она ворует тепло у солнца.
– Да, все это воровство, говоря в строгом смысле слова.
– А ваше дыхание, дети мои, воровство?
– неожиданно спросил старик.
И Мерзляков, и Ириша сразу не могли ответить на последний вопрос.
– По вашему толкованию, - продолжал Новиков, - весь процесс жизни природы - повальное воровство, вся природа только и делает, что ворует: человек ворует зерно у земли, шерсть у овцы, шелк у червя, воздух у природы, воду у реки; овца ворует траву; трава - тоже воровка: она ворует влагу у земли. А сама земля - так уж всесветная воровка: она и людей ворует, и зверей, и растения, и свет, и тепло - все! все! Нет, други мои, в этом воровском мешке следует разобраться!..
В это время Сиклитинья поставила на стол шипящую сквовороду с яичницей.
– У кого ты, Сиклитиньюшка, эти яйца украла?
– с улыбкой спросил Новиков.
– Ах, батюшка барин! что вы! Господь с вами! Это яйца наши - сама и курочек щупала, сама и яйца собирала из-под них!
– затараторила Сиклитинья.
– А куры тебе позволили их яйца брать?
– снова спросил старик.
– Ах, Заступница! да что ж это такое! Куры - знамо куры: на то они и куры...
– Вот это - умный ответ!
– заметил Мерзляков.
– Вестимо - на то оне куры, барин, чтоб яйца господам нести...
Новиков махнул рукой. Ириша хохотала. Сиклитинья с недоумением разводила руками.
– Вот всегда он такой, барин-от наш, - объясняла она барышне: скажет такое, что и-и, Заступница!
– Точно и-и!
– сам повторял старик, улыбаясь.
– А как же, барин? Всегда, бывало, говорите: "Поди, Сиклитиньюшка, украдь у коровы молочка, али-бо украдь у мужиков хлебца"... Наш-от, барский хлеб, а ты украдь! что выдумают...
И Сиклитинья, махнув рукой - что не стоит-де на его чудные речи обращать внимания, что он-де завсегда чудит, а барин все-таки добрый побежала к кухне, как бы подзадоривая себя: "А уж каки грибки в сметане выдуть... и-и, Заступница!"
Яичница оказалась отличная. Ириша кушала прямо с сковороды, а бакалавр наложил себе полну тарелку.
– А ну, Ириней, украдь мне сольцы немножко, - сказал он, пробуя яичницу.
– Воруйте, дядечка, - отвечала Ириша, подвигая к нему солоницу.
– Смейтесь-смейтесь, други мои, - продолжал Новиков, накладывая и себе глазастой.
– А я вам скажу, - нам история и сама жизнь так сплюснули мозги, что многое нам кажется смешным, когда оно прискорбно, и над хорошим мы скорбим, не понимая, что оно хорошее... Человечество изолгалось дальше пределов возможного, запуталось в своем неведении - и не может распутаться. Везде ложь и воровство, когда эти слова не должны существовать. Посмотрите - что может быть естественнее и законнее чувства любви? А мы и из нее сделали ложь. Чистая девочка, никогда, положительно никогда ни одним словом не солгавшая и не умевшая лгать, как невинный младенец, как только полюбила - начинает лгать... Она лжет, скрывает свое святое чувство, потому что или стыдится, или боится его обнаружить, потому - в свою очередь, что ей не позволяют любить или велят любить другого...